Что стоишь, качаясь, тонкая рябина,

Головой склоняясь до самого тына?

А через дорогу, за рекой широкой

Так же одиноко дуб стоит высокий…

Эту песню Надюша впервые услышала от бабы Кати. По совпадению у их подъезда лишь одна-единственная рябина и росла. То ли от такой наглядности, то ли от подрагивающего старческого голоса становилось горько до слез, комом подкатывавших к горлу. Девочка называла эту песню “Горькая рябина”.

В начале восьмидесятых Наде было пять, а бабе Кате за восемьдесят – ровесница века.

…Как бы мне, рябине, к дубу перебраться?

Я тогда б не стала гнуться и качаться.

Тонкими ветвями я б к нему прижалась

И с его листвою день и ночь шепталась…

Годы спустя Надя узнала о молодости бабы Кати. Тогда еще никакая не баба, а просто Катенька вышла замуж в 1917 по большой любви. Но с началом Гражданской войны ее Пашенька ушел на фронт и не вернулся. Всего год они были вместе. Больше Катерина замуж не выходила. Став старше, Надя поняла: баба Катя продолжала горевать по милому своему Пашеньке.

…Но нельзя рябине к дубу перебраться.

Знать, ей, сиротине, век одной качаться.

Каждый раз в звуках “Рябины” взрослая Надя слышит то, что бездумно ощущала в детстве: похоронный плач – историю женщины, потерявшей возлюбленного. “Гнется и качается” она, конечно, от горя. А “широкая река”, без сомнения, та самая, что разделяет в сказках и преданиях тот и этот свет.

Вскоре после гибели мужа Катерина, трудившаяся на ткацкой фабрике, получила серьезное увечье: рука попала в станок. Кость срослась неправильно, и работать как прежде молодая женщина уже не могла.

Родственники – семья младшей сестры – взяли ее, как говорилось, “на иждивение”. На практике это означало обстирывание всех домочадцев, готовку и уборку, несмотря на увечную руку. После смерти сестры, Надиной прабабушки, баба Катя переехала жить к племяннице – Надиной бабушке, и занималась теперь ее хозяйством, растила ее детей.

Надя помнит бабу Катю тихой старушкой в черном или темно-коричневом, уголки губ всегда опущены. Она закалывала волосы старым гребнем с обломанными зубцами и никогда ничего не просила, даже если нуждалась.

Старая женщина жила в каморочке два на три метра. Там помещались лишь кровать и старый облезлый шкаф.

Всегдашняя забота бабы Кати о родственниках к добру не привела: к ней относились высокомерно и грубо, как к прислуге, человеку второго сорта, хотя весь дом держался именно на ней. Надя вспоминает, что на старушку могли сорваться и накричать просто так, чтобы выплеснуть раздражение. Ее забота и помощь не только принимались как должное, но даже требовались. Между тем, если старушка не могла быть чем-нибудь полезной, о ней просто забывали, как о вещи, убранной в шкаф.

Вряд ли баба Катя ела досыта. Надя закрывает глаза и видит ее вечную гречку на завтрак, обед и ужин. Единственное лакомство – сухарики к чаю. Когда семья варила курицу, бедной родственнице перепадали лишь шея и потроха. Пятилетняя Надюша однажды из любопытства захотела попробовать это необычное блюдо. И лишь потом поняла, что из-за нее бабе Кате не досталось вообще ничего.

Надя не помнит, чтобы праздновали день рождения бабы Кати, вообще дарили ей подарки или просто проявляли к родственнице заботу и благодарность.

А когда баба Катя заболела – кормила голубей на подоконнике и подцепила какую-то птичью заразу – прежде чем отвезти старушку к врачу, на нее снова накричали: за то, что посмела побеспокоить, отвлекла от важных дел. Заступиться за нее было некому.

И однажды баба Катя выпила уксус…

Потом вся семья повторяла, что дело в старческом маразме. Но Надя плачущим сердцем знает: бабе Кате было с ними так плохо, так плохо, что уксус стал лучшим решением. Просто никому не хотелось это признавать. И с ней, Надей, бабе Кате тоже было плохо. Потому что и она, пятилетняя, повторяя за старшими, порой вела себя жестоко.

* * *

Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…

Когда старую рябину срубили, двор осиротел. Надежда едет в питомник и покупает два саженца, прикапывает под окнами рябину и дуб. Пусть хотя бы здесь не будет горечи.

И отправляется на ежедневный обход.

Анна Михайловна тихо угасает в постели. Ей нужно совсем немного: горячая еда и несколько добрых слов. Надя варит для нее борщ.

Сергей Петрович держится бодрячком, хотя и передвигается только с ходунками. Он сам о себе заботится, даже готовит. Жалуется лишь на ноги, которые всегда мёрзнут. Надя несёт ему носки из верблюжьей шерсти. И принимается за уборку.

А есть ещё Антонина Петровна, Елена Дмитриевна и другие.

И из каждого дома, из каждой квартиры – отовсюду, где находит, – а ищет она ох как старательно, – Надежда обязательно забирает уксус.

Завтра Леночке исполняется пять – целых пять! – лет. Она так ждет этого дня. Предвкушает праздник, радость, подарки.

Леночка мечтает. Что ей подарят? Куклу с длинными волосами, которую она давно хотела? В белом кружевном платье, с розовыми шёлковыми лентами – нежными, как лепестки! Или кукольный домик? Леночка видела его в “Детском мире”. В таких домиках обязательно должны жить маленькие человечки. Вот бы посмотреть на них хоть одним глазком! А может, подарят набор кукольной посуды или книжку с картинками?

Но самый большой подарок – это, конечно, братик. Папа сказал, что уже завтра привезет маму с Петенькой – так назвали братика – из больницы. Девочка ждет и волнуется: вот это подарок!

Но мама возвращается одна. О Петеньке больше не говорят, на вопросы о нем не отвечают. А Лена… Её долгожданный день словно исчез из календаря. Про нее саму будто забыли. Родители ходят с такими лицами, что Леночке становится страшно. Может, она сделала что-то не то и ее наказывают? Не могла же она провиниться так сильно!

Леночка снова и снова подходит к маме, тянет ее за платье. Та смотрит на дочь невидящим взглядом, потом молча отходит, отворачивается. В следующие разы говорит: “Уйди, не до тебя!” С каждым разом в голосе все больше раздражения.

И вот в какой-то момент она, уже совсем не сдерживаясь, кричит: “Эгоистка! Как ты можешь требовать к себе внимания в этот день?! Ведь у него-то никогда не будет ни праздников, ни поздравлений, ни подарков!” Папа вмешивается, берет маму за плечи: “Тише, тише!” Потом бросает Леночке быстрой скороговоркой и тоже отворачиваясь: “Потом отметим, как-нибудь потом. Только не сейчас. Не беспокой маму”. И уводит ту в дальнюю комнату, закрывая перед Леночкой дверь.

* * *

Лене сегодня 35. Она едет домой в полупустом вагоне метро. В руках – большой букет роз, опущенный низко-низко – бутоны метут грязный пол. Ей не до цветов. У нее всегда в этот день непонятная горечь в душе. Почему-то стыдно отмечать, получать внимание, подарки и поздравления.

Погруженная в себя, Лена несколько раз задевает цветы ногами, чуть ли не наступает на них. Лепестки осыпаются, нежные, белые и розовые, как кружево и шелк того несбывшегося кукольного платья. Ими уже усеян весь пол вокруг. Лена, придавленная тяжестью неясной тоски, не замечает этого: нервно переступает, задевает бутоны.

Другие пассажиры осторожно, очень осторожно обходят бело-розовую хрупкость. Только сама Лена, покидая вагон, бессознательно еще раз задевает букет и, не глядя под ноги, ступает прямо по лепесткам.