Второй сетью власти была греческая культурная идентичность и мультигосударственная система в целом, размеры которой превышали размер любой отдельно взятой политической единицы. Эта сеть окутывала огромные территориальные пространства (включая моря) и объединяла, вероятно, до 3 млн человек. Это была геополитическая, дипломатическая, культурная и лингвистическая единица с собственной инфраструктурой властью. Ее непрерывность в значительной степени проистекала из единения, которое создавали торговые и колониальные связи между по сути сходными демократическими полисами или эгалитарно-федеральными этносами (ethne). Таким образом, грамотность, дипломатия, торговля и движение населения могли впервые в истории стабилизировать лингвистическую общность в устойчивое, разделяемое всеми экстенсивное сообщество. Часть этого сообщества была достаточно сплоченной, чтобы выстоять (с некоторыми колебаниями) против атаки, возглавляемой, по всей вероятности, самым могущественным государством в мире того времени — персидской империей доминирования. Но эта сплоченность не может быть приписана политическому единству. Война между городами-государствами не рассматривалась как гражданская война. Даже самые широкие федерации были прагматичной дипломатической и военной необходимостью, а не стадиями на пути к «государству-нации». «Национальность» в тот период никогда не была такой абсолютной, как в нашем современном мире (Walbank 1951).

Эта вторая сеть была децентрализованной и «федеральной» по сути продуктом геополитической возможности для народов, занимавшихся морской торговлей, функционировать в пространстве между империями Ближнего Востока и крестьянами пахотных земель. Как и в случае Финикии, греческий федеральный механизм включал автономные морские галеры, колонизацию, монетарное обращение и письменность. Но в отличие от Финикии федерация в Греции выстраивалась на основе демократических полисов и поэтому стала более влиятельной и объединявшей формой организации. Ее инфраструктурная власть была скорее диффузной, а не авторитетной: ее элементы распространились «универсально», практически по всему гражданскому телу без какой-либо авторитетной централизованной организации (за исключением нескольких периодов гегемонии в Афинах и Спарте).

Третья сеть была даже более экстенсивной. По форме она была идеологической, хотя у нее, естественно, находились социальные предпосылки. В главе 5 я обращался к экстравертному, не связанному границами элементу поздней месопотамской идеологии — готовности наделить базовой гуманностью и достоинством любого выходца мужского пола из высшего класса, способного развивать разум цивилизации. Это могло быть общей чертой всех ранних цивилизаций. Поскольку мы все еще отягощены лингвистическим багажом конца XIX в., делавшим особый акцент на «этничности», и слишком часто прибегаем к моделям унитарного ограниченного общества, трудно быть в этом уверенным. Но безотносительно к примерам самых ранних народов многие греки провозглашали единство человечества в целом и в отличие от предшественников распространяли его поверх классовых барьеров. Это было проблематично для греков, учитывая интенсивность их военной борьбы с другими народами и нормальность рабства. Но они воспринимали эту проблему открыто.

«Терей» Софокла — это трагедия (из которой сохранились лишь фрагменты), повествующая о конфликте с иностранцами. В совместном пении граждан была представлена эгалитарная объединяющая идеология: «Есть лишь одна человеческая раса, однажды порожденная от наших отца и матери. Ни один человек от рождения не лучше другого. Но один человек обречен на неудачи, а другой — на успех, а на долю третьего выпало рабское иго» (цит. по: Baldry 1965: 37). Противоречие между идеальным видением и практическими тяготами полностью осознавалось.

Фукидид говорит о единой «природе людей», в которой греки и варвары являются всего лишь переходными вариантами. Греческое самосознание было экстраординарным и противоречивым. С одной стороны, постулировалось «единство человеческого рода» (как в заглавии книги Брэдли), объединенное разумом и регулирующее большую часть насильственных столкновений между государствами и классами. С другой — признавались противоречащие этому практики: наделенность разумом только свободных цивилизованных мужчин, то есть не рабов, предположительно подданных восточных правителей, не женщин, детей или варваров. Позднее для этой проблемы было найдено частичное решение: быть греком, эллином означало развивать свой разум через «упражнения в мудрости и красноречии», как сказал Исократ. После завоеваний Александра Македонского это определение использовалось как политическое. Греки, а также представители высших классов из Персии и других стран стали подражать правителям эллинистического мира, из которого негреческие коренные народы были исключены. Указанное определение использовалось как механизм ограничения доступа в правящий класс в течение определенного времени. Но в конце концов греческое «человечество в целом» претерпело трансформации в рамках ближневосточных религий спасения и объединилось с другими силами.

Вернемся к главе 2 и основному заключению доисторической археологии: человечество развивалось как один вид, локальные адаптации которого были результатом не появления подвидов, а глобальной диффузии культуры. В доисторические времена процесс диффузии всегда был более экстенсивным, чем способности любой авторитетной социальной организации. В исторических записях мы обнаруживаем свидетельства развития различного рода организованных властей, заключавших в «клетку». Ничто не могло в большей степени заключать в «клетку», чем гоплитское гражданство. Даже если баланс движения склонялся к более авторитетным, принудительным, ограниченным обществам, они также создавали силы, распространявшиеся на более обширные области, чем те, которые они сами могли авторитетно организовать. Больший потенциал единства человечества по сравнению с единством всякого данного общества был очевиден участникам исторического процесса, описанным выше. Греки, следовавшие этому потенциалу единства человечества, но добавлявшие к нему концепции инаковости, придавали этому потенциалу отчетливо идеологическое выражение, что играло важную роль в развитии их социальных форм. Это также оказало заметное влияние на прежде не существовавшие, универсальные религии, которые вскоре возникли с меньшим практическим ограничением понятия этого единства.

Таким образом, в греческом обществе выделялись три основные сети власти. Кроме того, каждую из них раздирала и направляла явная классовая борьба, которую я описал в терминах экстенсивной, в значительной мере симметричной, политизированной классовой борьбы, впервые встречающейся в истории. Но между тремя сетями власти также имела место диалектика. По всей видимости, существование каждой зависело от жизнеспособности других, а выживание и динамизм Греции зависели от их взаимодействия. Без экстравертной второй и третьей сетей полис затормозился бы в своем развитии на гоплитской фазе (демократической, но жестко дисциплинированной, милитаристической по духу с недостатком рациональной философии и науки), какой была Спарта. Без потенциала к греческому единению полис попал бы под персидское господство. Без полиса греческие идентичность и культура не стали бы трансцендентными. Без направленного вовне любопытства и веры в силы разума греки не были бы столь успешными в развитии полиса и национальной идентичности и их цивилизация не пережила бы македонского и римского завоевания. Без демократических полисов и локально трансцендентной идентичности вера в разум не была бы настолько всеобъемлющей. То есть взаимоотношения между этими уровнями социальной организации были чрезвычайно сложными. Я сделал лишь набросок их историй — более адекватное исследование потребовало бы понимания основных городов-государств, а не только моего достаточно конвенционального обзора Афин и Спарты.

Сложность и множественность сетей власти с очевидностью делают греческие достижения «исторической случайностью», а не эволюционной стадией в мировой истории. Хотя они были основаны на наивысших долгосрочных достижениях развития средиземноморского мира, описанных в предыдущей главе, ряд возможностей совпал в этом одном месте весьма экстраординарным образом. Тем не менее одно обобщение может быть сделано, хотя (на данный момент) его следует ограничить одним этим примером. Греческие достижения в свободе и динамизме были результатом именно того, что границы трех сетей власти не совпадали. Ни один из трех видов отношений власти не мог установить господство и стабилизировать себя. Не было государства, способного институционализировать прошлые достижения и выстраивать свое содержание на них. Не было единой власти, способной использовать инновации для своих частных целей. Не было единого класса или государства, способного господствовать над остальными. Цивилизации с множеством акторов власти вновь доказали свою способность стать «передовым фронтом» власти.