Постепенно возникали «храмы» — централизованные перераспределяющие институты. Как настаивал Уитли (Wheat-ley 197¹), храмы были первыми центрами цивилизации. Однако здесь милитаризм заявил о себе раньше, чем в Месопотамии. Затем появились находки, свидетельствовавшие о существовании верховой езды — одного из примеров развития, подтверждающего, что китайская цивилизация была более экспансивной и менее ограниченной. Религиозный пантеон был значительно более свободным и открытым для зарубежного влияния, урбанизация — не настолько ярко выраженной, поселения — более рассредоточенными. Речная система сама по себе была менее ограничивавшей: земледелие, торговля и культура распространялись вдоль и вширь по системе Желтой реки и затем практически по всем рекам Северного и Центрального Китая. В этих регионах местные коренные жители относились к цивилизации Шан, тем не менее оставались политически автономными. Их государства могли признавать гегемонию Шан. Одна группа — Чжоу, жившая на западных границах, стала особенно развитой (как мы можем предположить из ее дискурсивных текстов). В конце концов Чжоу захватывает Шан и основывает собственную первую династию, многочисленные свидетельства о которой сохранили китайские исторические источники.

Таким образом, я предполагаю, что истоки китайской цивилизации практически не отличались от тех, которые дали начало Месопотамии. Но с появлением основных организаций власти, а также из-за большей территориальной открытости и больших сходств в деятельности жителей различных регионов милитаристическое развертывание государства и социальной стратификации в Шанском Китае происходит раньше, чем в Месопотамии. Монархия, а не олигархия возникает в Китае гораздо раньше. Китайская культура была наименее сегментарной и наиболее унитарной. Разнообразие больше выражалось в «феодальных» тенденциях к дезинтеграции монархии, чем в мультигосударственных структурах. Позднее, в период династии Хань, культура китайского правящего класса стала еще более гомогенной и даже унитарной.

Анализ, основу которого составляет воздействие аллювиального, возможно, ирригационного сельского хозяйства на регулярные социальные сети, вновь демонстрирует свои достоинства. А сегментарная религиозная культура опять демонстрирует тенденцию к последующей милитаризации. Но чтобы настаивать на этом тезисе и далее, необходимо выявить важные локальные особенности.

ЕГИПЕТ

Я не буду тратить время, в очередной раз рассказывая ту же историю: ирригационное сельское хозяйство было решающим фактором в появлении цивилизации, стратификации и государств в Египте. Это не вызывает сомнений. На протяжении всей древней истории речная долина Нила поддерживала самую высокую плотность населения, какая только была известна в Древнем мире. В силу естественного экологического барьера, каким была окружающая речную долину пустыня, это население было заперто в «клетку» сильнее прочих. Поскольку ирригация заняла всю речную долину Нила, пути назад не было: росла производительность, а вместе с ней цивилизация, стратификация и государство. Процесс был таким же, как и в Месопотамии, только шел в два раза быстрее. На ранних этапах здесь еще можно было различить некоторые сегментарные региональные элементы по аналогии с теми, которые существовали в Месопотамии. Культура доисторических народов Египта, а также их последующий протодинастический период были шире любой отдельно взятой политической единицы. К тому же с самых ранних времен торговля на большие расстояния приносила культурные стили и артефакты из дальнего зарубежья. Но если модель ирригации, стимулировавшей пересекавшиеся региональные сети, валидна для ранних этапов, то затем она стремительно теряла свою объяснительную силу. Хотя Египет и стал уникальным, практически унитарным обществом Древнего мира, я постараюсь объяснить эту особенность на основе своей модели^[36].

Уникальность Египта скорее всего была результатом власти и стабильности правления египетского фараона. Если мы обратимся только к Новому царству (1570-715 гг. до н. э., хотя все хронологические периоды истории Древнего Египта предполагают некоторые погрешности), то окажемся на привычной для последующих глав почве (особенно глав 5, 8 и 9). Верно, что фараон был богом, но позднее мы обнаруживаем подобных доисторических божественных императоров и царей повсюду. Правление фараонов и подобных ему правителей было благодатнейшей почвой для тенденций к децентрализации и даже восстаний. В отличие от своих предшественников они строили укрепленные цитадели. Разумеется, храмы Карнака, Луксора и Мединет-Абу были экстраординарными сооружениями, хотя, возможно, и не такими, как Великая стена или Великий канал в Китае или дороги и акведуки Рима. Правление фараонов исследуемого периода, как и прочие исторические примеры, опиралось на огромные армии и агрессивную внешнюю политику. Основной сюжет древнеегипетской иконографии (фараон, управлявший своей колесницей, возвышавшийся над телами своих врагов) мог с тем же успехом прийти из любой древней «империи доминирования» (см. главу 5). В таком случае абсолютно понятны и два переходных периода между династиями (2190–2052 и 1778–1610 гг. до н. э.), в рамках которых центральная власть была свергнута в ходе гражданской войны (и позднее) иностранного вторжения.

Но даже если исключить эти периоды, остаются периоды Древнего и Среднего царства — два долгих этапа египетской истории, в рамках которых власть фараонов оставалась безграничной и относительно незыблемой. Возвышение Древнего царства (2850–2190 гг. до н. э.) особенно трудно понять. В течение практически 700 лет фараоны пользовались божественной властью — не властью наместника или представителя бога на земле, а властью Гора, жизненной силой или сына Ра, сына бога. В течение этого периода были возведены крупнейшие рукотворные строения, которые когда-либо знала земля, — пирамиды. Их строительство без использования колеса должно было требовать невиданных до сих пор масштабов и интенсивности координируемого труда строителей мегалитов^[37]. Как и прочие мегалиты, они были сконструированы (хотя и под принуждением власти фараона) без использования постоянной армии. Каждый номарх (местный правитель) предоставлял фараону незначительное количество солдат, но ни один из них не был ответствен лично перед фараоном, за исключением его телохранителей. Мы почти не находим следов внутреннего милитаризма, подавлений народных восстаний, рабства или законного статуса применения силы (множество подобных упоминаний существует в Библии, но она описывает события, относящиеся к периоду Нового царства).

Учитывая логистику древних коммуникаций (которая будет подробно описана в главе 5), реальный инфраструктурный контроль фараона над местной жизнью, вероятнее всего, был меньше, чем его формальная деспотическая власть. Когда Древнее царство стало разрушаться, оно потеряло контроль над номархами, которые, по всей вероятности, могли взять власть над собственными областями в свои руки намного раньше. Были и бунтовщики, и узурпаторы, которые затем заключали союз с писцами в целях скрыть свои мотивы. Идеологическое предпочтение в пользу стабильности и легитимности само по себе является социальным фактом. Писцы никогда не были так заинтересованы в этих добродетелях. Они рассказывают нам, что не существовало писаных законов — только воля фараона. Действительно, не существовало даже слов, обозначавших осмысленное разделение между государством и обществом, — только различение между географическими терминами, такими как «земли», и терминами, относящимися к фараону, такими как «царство» и «правление». Все политические практики, власть и мораль, по всей видимости, проистекали от него. Ключевое понятие «манат» (Macat), обозначающее качества эффективного правителя, у египтян было ближе всего к общему понятию «бог».

Я не буду изображать образ однозначно доброжелательного государства. Один из его древнейших символов власти — перекрещенные пастушеский посох с крюком и плеть — может, вероятно, служить символом двойственной функциональной/эксплуататорской природы всех древних режимов. Но различия между Египтом и другими империями существовали по меньшей мере вплоть до Нового царства. Почему?