Тем временем Лиза влетела в магазин, быстро закрыла за собой дверь, плотно прижалась к прохладному металлу спиной и потным затылком. Она чувствовала, что сегодня сердце билось у нее не как всегда, а трепыхалось испуганным воробышком, нечаянно угодившим в силки, готовое в любую секунду выпрыгнуть из ее тщедушной грудной клетки с двумя небольшими выпуклостями вместо полноценных грудей, которые бывают у настоящих женщин.

«Это ничего, – тотчас подумала она, – я еще юная и не набралась соку. Да и еда скудная. А вот выйду замуж, так и у меня груди вырастут».

Она счастливо засмеялась, порывисто откачнулась от двери и, оставив авоську с обедом на табурете, пробежала за прилавок, где в простенке между пыльными окнами был кое-как прикреплен ржавыми гвоздями небольшой осколок зеркала, недавно найденный ею в разрушенном авиабомбой частном доме. Лиза знала, что держать у себя и тем более глядеться в осколок ни в коем случае нельзя, чтобы не притянуть к себе все мыслимые и немыслимые несчастья, но поделать с собой ничего не могла, потому что молодость неумолимо предъявляла свои права, и с этим приходилось мириться.

Перед зеркалом Лиза немного погримасничала, внимательно оглядывая свое некрасивое лицо с разных ракурсов, как бы оценивая его со стороны.

– Фи! – сказала она вслух, разочарованно наморщила веснушчатый носик и показала себе кончик языка, затем быстро надула щеки. – И чего это баба Мотя во мне такого нашла, – пожала она плечами. – Разве волосы густые да волнистые, – с сомнением невнятно произнесла девушка, держа в зубах шпильки и ловко забирая свою пышную рыжую шевелюру под светлую косынку. – Ну, точно, – решила Лиза, – сама-то она седая, как лунь.

Справившись с волнением, она переоделась в старенький халат, который от бессменного ношения давно потерял свой изначальный белый цвет. Облезлый от стирки, с мутными желтыми разводами, он тем не менее выглядел довольно добротно: чистый, старательно заштопанный, с аккуратными заплатами в сильно порванных местах. Все это было делом заботливых рук хозяйственной, домашней Лизы, с особой тщательностью следившей за надлежащим видом своей рабочей одежды, чтобы не было стыдно перед покупателями.

Сегодня же, взглянув на себя в зеркало, Лиза неожиданно впервые подумала о том, что она выглядит в своем халате очень важно, как настоящий врач. Эти ее несвоевременные мысли, по всему видно, были навеяны словами бабы Моти о ее замужестве, потому что дальше Лиза подумала о том, что после свадьбы она обязательно должна выучиться на фельдшера.

Воодушевленная внезапным порывом приобрести медицинскую профессию, которая ни в какое сравнение не идет с профессией обычного продавца, Лиза в своих мыслях пошла еще дальше. Она уже видела себя под ручку с Петром, дослужившимся до звания самого главного генерала, и в окружении множества красивых ребятишек, как вдруг от приятных дум ее отвлек бодрый женский голос, мигом вернув на грешную землю.

– Лизонька, здравствуй, дорогая!

Девушка от неожиданности вздрогнула, как будто ее внезапно уличили в потаенных нехороших мыслях. Она резко обернулась и торопливой походкой подошла к прилавку. Смущаясь от неловкости, суетливым движением обмахнула хозяйственной тряпкой и без того чистый прилавок и, должно быть, не зная, чем далее себя занять, принялась с натянутой улыбкой смахивать невидимые соринки с дубовой разделочной доски. Затем несколько раз с места на место бесцельно переложила широкий нож для резки колбасы и лишь тогда несмело подняла глаза, чтобы поглядеть в лицо первой покупательнице.

Это была невысокая коренастая женщина в розовой мятой шляпке, с цветастым шелковым платком, с нарочитой небрежностью обмотанным вокруг короткой шеи. Одутловатое лицо пожилой женщины было сильно напудрено, а морщинистые, жестко поджатые губы ярко накрашены в виде алого сердечка, над выемкой которого отчетливо виднелась из-под пудры темная щеточка усиков. Темно-синее платье с рукавами «фонарик», которое, по всему видно, давно уже не надевалось, тесно облегало ее сбитую приземистую фигуру. На согнутой в локте руке, густо испятнанной коричневыми старческими родинками, женщина гордо держала плетеную из ивы небольшую корзинку. Это была жена профессора Серебрякова, домохозяйка Нина Васильевна.

– Дорогуша, – обратилась она к Лизе хриплым прокуренным голосом, внимательно оглядывая полупустые полки с товаром, – взвесьте мне, пожалуйста, двести граммов докторской колбасы, еще присовокупьте пару баночек кильки в томатном соусе, два коробка спичек и пачку соли. Думаю, этого хватит… Знаете ли, как-то трудновато сейчас с деньгами… даже профессорской семье. Лизонька, вы меня, надеюсь, понимаете, как никто другой. Кстати, папа не пишет? Как он там, на фронте?

– Папа… уже не напишет, – тихо ответила Лиза и ее расторопные до этого движения замедлились; она протяжно всхлипнула и, торопливо подтянув пальцами воротник халата к лицу, промокнула мокрые глаза. – Немного он не дожил до нашей победы…

– Прости, дорогая, я не знала. Ради бога. – Женщина с виноватым видом приложила руку к своей пышной груди. – Мои соболезнования…

По худощавому лицу Лизы пробежала похожая на улыбку судорога. Она опустила глаза, покусывая губы, завернула колбасу в серую плотную бумагу, и все так же, не поднимая глаз, подала покупательнице.

– Пожалуйста.

– Спасибо, дорогуша.

Женщина аккуратно сложила купленный товар в корзинку, вновь повесила ее на согнутую руку и медленно пошла от прилавка.

Из-под опущенных ресниц Лиза видела ее толстые ноги с деформированными шишками у больших пальцев, обутые в растоптанные сандалеты. Они еще не перешагнули порог магазина, как появилась другая пара ног. Они, по всему видно, принадлежали очень стройной и высокой молодой женщине, потому что нижняя кромка платья заканчивалась выше круглых коленей, а икры ног были узкие, плотно обтянутые тонкими ажурными чулками. Дробно стуча каблуками модных туфель, красивые ноги приблизились к прилавку.

– Девушка, – услышала Лиза приятный голос новой покупательницы и, заранее доброжелательно улыбаясь, подняла глаза. Увидев до ужаса знакомое холеное лицо, она завороженно уставилась на него немигающим испуганным взглядом, словно у нее тотчас парализовало силу воли, сделала судорожно-глотательное движение и едва слышно произнесла:

– Оберауфсехерин…

Разомлевшая дворничиха сидела за столом и попивала чай, бережно держа блюдце на растопыренных пальцах. Ее очерствелые от повседневной работы кончики пальцев совсем не чувствовали крутой кипяток, которым она привычно заваривала обыкновенный иван-чай из-за отсутствия настоящей заварки. Доставшееся от покойной матери блюдце с золотистой каемкой было настолько древнее, что его испещренная темными трещинами поверхность была похожа на ажурную паутину. Баба Мотя очень дорожила блюдцем как памятью о погибшей под авианалетом матери и относилась к блюдцу с почтением, словно к одушевленному предмету, и даже не раз ловила себя на том, что мысленно с ним разговаривает.

– Полундра! – вдруг раздался за спиной женщины громкий мужской голос и резко оборвался, потому что его носитель тотчас принялся надрывно кашлять, с жутким свистящим хрипом выпуская воздух из простреленных легких.

Это выполз из своего тесного, провонявшего мочой и потом кубрика, сосед бабы Моти, безногий инвалид Вася – морская душа, привычно страдавший от сильного похмелья. Прислонившись широкой спиной в грязной тельняшке к дверному косяку, он вздрагивал своим обрубком мускулистого тела, неистово мотал головой, размахивал седым, мокрым от пота длинным чубом, страшно скрипел зубами до крошева во рту. Немного поутихнув, бывший матрос с катера «Неустрашимый» вытер подолом тельняшки окровавленные губы и безмятежно улыбнулся, заметив сидевшую за столом пожилую соседку.

Ловко опираясь на костяшки крепко сжатых в кулаки пальцев, он проворными движениями, схожими с движениями орангутангов, приблизился к женщине. Снизу заглядывая в ее глаза, умоляющим голосом, в котором угадывалась невыносимая скорбь, жалость ко всей своей испоганенной войной жизни, беспросветная мука, ждущая его еще впереди, попросил: