Я охотно согласился, и мы продолжили нашу беседу в небольшом номере ленинградской «Астории».

Ма Су-цзян усадил меня в кресло, достал из чемодана папку и протянул мне. В ней лежало несколько цветных фотографий. На всех был изображен один и тот же горный пейзаж, тропинка, большой камень около нее с какой-то тибетской надписью. Хозяин, пододвигая чашку душистого зеленого чая, сказал:

— Посмотрите на этот снимок, я сделал его давно на пути в Лхасу, в предгорьях Тибета, у Счастливой реки.

Я пристально всматривался в фотографию. Свет настольной лампы ярко освещал снимок, и запечатленный пейзаж оживал передо мной. Осень. Солнце, пройдя половину своего пути, рассыпало лучи на поблекшие травы и согревало чистый прозрачный воздух. У горного ручья стояла молитвенная мельница — бронзовый барабан с выгравированным текстом молитв, — которую тибетцы называют хурде. Поверни, путник, ручку, барабан сделает оборот — молитва прочитана. Вьется тропинка, а рядом с ней стоит отполированная тысячелетней работой воды и ветра скала. Солнечный луч освещал тибетские письмена, старательно высеченные на камне. Под скалой груда набросанных камней. Тропинка в трех-пяти местах от нее прерывалась узким и, видимо, глубоким ущельем. На той стороне ущелья она круто спускалась вниз. Несколько досок и бревно у самого края свидетельствовали о том, что здесь когда-то был мостик.

Я вернул фотографию и спросил, что написано на скале, надеясь, что Ма Су-цзян расскажет мне и об этом пейзаже и о буддийской книге, так заинтересовавшей его в музее.

Ма Су-цзян отпил несколько глотков чаю, уселся поудобнее и начал рассказывать. Мы расстались на рассвете.

— Вы спросили у меня, что значат эти надписи, я отвечу. Вы их можете увидеть и в Монголии и в Тибете — во всех местах, где были ламы и люди, исповедующие ламаизм. Это мистическая формула: «Ом, мани падмэ-хум», что значит: «О ты, сокровище на лотосе». Эта надпись — обращение к Будде. Я знаю, вы, мой друг, наверное, хотите знать и другое: почему я так пристально разглядывал книгу, где я видел такую же? Потерпите. Я расскажу, расскажу вам все, что знаю сам. Я расскажу вам об одном эпизоде из тяжелого прошлого Тибета.

Почти четверть века назад в тех местах, что вы видели на снимке, только тропинки служили путем для паломников, шедших в Лхасу из разных концов Тибета. Обычно к осени все тропы заполняли яки и мулы. Скотоводы перегоняли стада с севера на юг. Но в тот день, когда я доехал до этой скалы, копыта моего коня уже скользили по обледенелым камням, а сам я утолял жажду растопленным снегом. Редко, раз в тридцать дней, я встречал прохожих.

Мой путь лежал в Лхасу, и я уже был близок к цели. Вдруг мой конь осадил назад и тревожно заржал. С шумом, резко рассекая воздух могучими крыльями, над головой пролетела огромная птица и опустилась на скалу. Я не успел разглядеть ее, так как мое внимание привлек человек, сидевший скорчившись на краю обрыва у разрушенного мостика. Он сидел вполоборота ко мне. Я видел посиневшее лицо с орлиным носом и длинные черные волосы, ниспадающие на спину. Обхватив жилистыми руками голову, тибетец покачивался из стороны в сторону и чуть слышно что-то шептал. Он не обратил на меня никакого внимания.

На нем была овчинная нагольная шуба, подпоясанная так, что вокруг верхней части тела образовалось нечто вроде большого мешка. Шуба во многих местах была залатана. Войлочная широкополая шляпа с высокой тульей валялась у ног. Темно-коричневые суконные сапоги с подошвами из сыромятной кожи были сильно поношены. За поясом у него торчала связка ключей, нож и обломок сабли.

Я подъехал ближе и, не слезая с коня, тронул человека кнутовищем. Он перестал качаться и перевел на меня взгляд. Казалось, он ничего не видел. Черные глаза не выразили сначала ничего, затем в них появился страх.

Тибетец вскочил и с криком «амбань» бросился прочь. Его крик вспугнул птицу, она взлетела и закружилась над нами.

Тибетец принял меня за гоминьдановского чиновника и, наверное, убежал бы далеко, если бы не обледенелые камни. Он поскользнулся и упал. Я догнал его.

Моих объяснений человек не слушал. Я поднял его, он дрожал и отворачивал от меня лицо.

Мы подошли к скале. Птица слетела с вершины и теперь сидела совсем рядом. Наконец я сумел разглядеть ее. Это был снежный гриф. Он не боялся людей, так как никто в Тибете не преследует эту птицу.

Вспомнив о повадках грифа, я содрогнулся и, переждав, когда человек успокоится, спросил его по-тибетски, не случилось ли с ним несчастье, не задела ли беда кого-нибудь близких, не погиб ли кто. Тибетец внимательно посмотрел на меня и в свою очередь задал вопрос:

— Ты разве геген-перерожденец, в которого переселяются души умерших? Откуда ты знаешь о моем горе?

— Нет, я не геген, — сказал я ему, — но я вижу здесь грифа.

Тибетец поднял камень и с трудом бросил его в птицу:

— Кыш, спутник несчастья, я еще не сейчас умру, подожди, уже скоро.

— Зачем ты говоришь о смерти, разве ты знаешь, когда она придет? Ты болен, я помогу тебе.

Тибетец тяжело вздохнул и закашлялся. Полы его шубы отвернулись, открыв исхудавшее голое тело.

— Слушай, китаец, ты умный человек, ты знаешь про птиц. Я тоже кое-что знаю. Давно, очень давно, когда еще мои волосы были не так жестки от горной пыли, я научился в монастыре письму. Но затем я стал пасти скот своего настоятеля и часто уходил на зимние пастбища, а в монастырь пошел мой первый сын. Ты хороший человек, но не предлагай мне помощи, когда внутри все жжет и нет спасения. Мне уже раз обещали помочь, помочь моему сыну, — тибетец заплакал и закашлялся вновь. — Я знаю, что сегодня умру, — продолжал он, — я не геген из Гумбума, я знаю точно.

Тибетец замолчал.

Я слышал старинную историю о гегенах из Гумбума. Однажды, когда в монастырях Гумбума произошли беспорядки, виновные — восемь гегенов — предстали перед судьей, присланным императором из Пекина. Судья обратился к ним:

— Вы, гегены, все знаете, что было, что есть и даже что будет! Скажите мне, когда вы должны умереть.

Перепуганные гегены ответили:

— Завтра!

— Нет, сегодня! — воскликнул посланец императора и велел тотчас отрубить им головы.

Тибетец сильно кашлянул и поднес ко рту горсть снега.

Я достал из вьючного мешка легкую металлическую чашку, несколько кусков аргала — сушеного помета яков, чтобы развести огонь, и мешочек с продуктами. У меня с собой были необходимые припасы кочевого тибетца: плитка коричневого чая, цзамба — поджаренная ячменная мука и немного сушеного сыра — чура. Однако воду вскипятить на слабом огне не удалось, и пришлось пить ее теплой с растолченным чаем, сыром и цзамбой.

Я предложил тибетцу отведать приготовленной пищи. Он посмотрел на меня и покачал головой:

— У меня нет своей чашки, а тибетец никогда не будет пить из чужой, таков обычай.

Аргал стал сильно дымить. Мой собеседник, часто кашляя, рассказал свою историю. Он уже не боялся меня, ведь я предложил ему пищу.

За много лет до года «дерева-дракона», то есть до 1904 года, из Сычуани, где жили его разорившиеся родители, он попал в одно кочевье в Тибете. Родители продали его за двух яков и одного барана. Мальчик оказался в трудолюбивой бездетной семье. С ним обращались как с родным.

Каждое лето вся семья со стадами своего бокба — хозяина откочевывала в горы. К зиме все снова спускались в долину. Жилищем им служила легкая палатка. Ее делали из черной, сотканной из шерсти яка, материи. Палатка была невысокой, почти квадратной, с чуть покатой крышей. Дневной свет и лучи солнца проникали через широкое отверстие в крыше, туда же уходил зимой дым очага. В палатке не было ничего, что могло быть подстилкой для ночлега. Пронизывающий ветер срывал с колышков полог и врывался в жилье, обжигая спящих на холодном земляном полу.

Было бедно и всегда темно от дыма и копоти в жилище новых родителей мальчика.

В глубине палатки на небольшом возвышении стояли два вырезанных из дерева смеющихся толстых человечка— ламаистские идолы. Таких веселых и толстых людей мальчик никогда не видел.