В развалинах железнодорожной станции теперь гнездились птицы. Помимо привычных ворон, сопровождающих яркий кабриолет своими жадными взглядами, здесь встречались какие-то причудливые розовые пернатые с вздернутыми клювами, издали напоминающие фламинго. Должно быть, они пришли в Париж из иного мира, а периметральная гвардия посчитала их соседство с горожанами безопасным.

– Довольно редко удается встретить что-то яркое среди серости этих грязных улиц, быть может, именно поэтому руководство не приказало огнеметчикам сжечь гнезда этих псевдофламинго? – подумал вдруг Фрэнк Фаренгейт, потеряв из виду колонну бронемашин.

Минутой позже водитель, к собственному удивлению, обнаружил, что кабриолет клонило вправо, вынуждая его прикладывать некоторые усилия, чтобы продолжить движение в прямом направлении.

– Нужно проверить давление в шинах, – доложил полный уверенности Фрэнк.

Эрик хотел ответить молчанием, поскольку в такие моменты старался не мешать напарнику, чутью и опыту которого он всецело доверял, ведь без него ему бы пришлось нанимать несколько человек.

– Большой Больцман предупреждал, что машину клонит вправо. Это уже не наши заботы. Попробуй поддать газу, – напомнил Фрэнку Хартман и, развалившись в кресле, любезно протянул ему розовый сахар. Водитель не стал отказываться от излюбленного напитка даже за рулем.

– Никогда бы раньше не подумал, что однажды мне придется работать в парижской мастерской вместе со своим старым соседом, занимаясь ремонтом машин, – в очередной раз признался вслух Фрэнк и сделал несколько глотков эльфийского напитка, словно сейчас он находился у барной стойки Олафа в «Вавилоне». – Жизнь, как люди, переменчива.

Эрик снял шляпу, от чего локоны его рыжих волос грациозно взвились, и предельно серьезно отшутился:

– В это ты, конечно, прав: теперь и не знаешь точно, что будет завтра, и не принесет ли оно тебе смерти. Остается только пить, немного работать, чтобы чем-то оплачивать выпивку и надеяться на лучшее, словно мы живем даже не одним днем, а одним мгновеньем…

– Мгновеньем, запечатленным в бокале розового сахара или, в твоем случае – коньяка, пусть даже после войны его совсем разучились делать.

Оба героя понимали, насколько слова Хартмана были близки к истине, видя, как обитатели последнего города доживали свои дни в праздном веселье. Казалось, злополучное пророчество на фасаде собора парижской богоматери уже и не выглядело столь устрашающе, точно бы разгневанный непослушанием бог решила изжить всех людей, а лишь служило напоминанием об уже произошедшем конце света.

Эрик с пьяным упоением вслушивался в рев мотора под капотом и, обессиленно усмехнувшись, задался вслух вопросом:

– Разве так мы представляли себе конец?

– Странно замечать, что столь категоричное слово вошло в оборот, будто бы все стали так просто относиться к смерти, – заметил Фрэнк.

Внимательный и одновременно с этим легкомысленный Фаренгейт объезжал многочисленные ямы на дороге, за состоянием которых уже никто и не следил, точно как и за ветшающим водопроводом и канализацией. Все, что рано или поздно приходило в негодность, зачастую было просто нечем заменить, в этом и заключалась суть краха цивилизации: поезда, самолеты, корабли ржавели без дела, спутники бессмысленно болтались на орбите, а столичные вокзалы использовались в качестве складов и автомобильных рынков.

– Получается, все мы стали товарищами по несчастью, обреченными застать конец в этом городе за километрами колючей проволоки. Как глупо, но одновременно с этим поучительно, не находишь? – выговорился Хартман, заметив, как напарник уже опустошил всю бутылку, но запросто продолжал вести кабриолет по проспекту, где тут и там слышалась музыка, в основном – джаз.

Казалось, словно все горожане сговорились вновь пережить эпоху ревущих двадцатых, хотя большинство из них могли видеть эти времена только в старых кинофильмах или на страницах романов. Фаренгейт допускал, что, вполне возможно, это случилось само собой.

– Мой друг, для моего бывшего ученика ты слишком пьян, – заметил Фрэнк, в очередной раз лихо выкрутив руль, из-за чего кабриолет выскочил на соседнюю полосу, обогнув грузовик, в открытом кузове которого стоял громоздкий рояль.

– Ничуть не меньше вашего, профессор Фаренгейт, – произнес рыжеволосый Хартман, чье лицо растеклось в довольной ухмылке.

Трубы мануфактур в зеркале заднего вида пропали из виду, равно как и силуэт Эйфелевой башни, окончательно утонувшей в серости свинцового неба. Набегающий ветер бодрил или скорее даже отрезвлял героев. Мимо кабриолета проносились немногочисленные машины разных времен. Витрины магазинов, фешенебельные отели, шумные рестораны, парижские домики с аккуратными фасадами и крошечными балкончиками остались далеко позади. Коллеги приближались к границам города. Вот уже и насквозь проржавевший мост железнодорожного полотна резко оборвался, лишь на самом краю пути стоял искореженный одинокий вагон, который уже никогда не прибудет в пункт назначения.

Внимательный Фрэнк коснулся педали тормоза, и кабриолет плавно замедлился, подползая к возникшей словно из ниоткуда бетонной линии, что была непрерывна, образуя замкнутый контур периметра вокруг всей столицы. Безликая серость сплошного фортификационного сооружения выглядела устрашающе: опустевшие дома вблизи, всюду разбросанные мешки с песком и огневые точки. Линии высоких заборов с колючей проволокой, несравнимых с колоссальной мощью бетона городской стены, источали лучами мощных прожекторов, точно украшенные гирляндами рождественские елки.

– Не знаю, кем себя возомнили эти солдаты, но архитектор периметра явно черпал вдохновение из остатков берлинской стены, – пожаловался Хартман, он упоминал об этом всегда, когда герои приближались к воротам, вырезанным прямо в монолитном бетоне.

– Будто бы на всем свете помимо Берлинской стены более не существовало подобных сооружений.

Монструозное укрепление высотой в восьмиэтажный дом ощетинилось рядами причудливых стальных вышек спиралевидной формы, производящих удручающее впечатление на Фаренгейта, которому неоднократно доводилось слышать об этом грубом стальном частоколе. Фрэнк также не мог определить наверняка, был ли символ нового мира так похож на остовы военных радаров времен холодной войны между востоком и западом, во всяком случае, в городе о них мало кому было что-либо известно. Поговаривали, что только благодаря спиралевидным вышкам на стене периметра Парижу удалось избежать незавидной участи, постигшей весь остальной континент после встречи с белым туманом.

– Первое время, когда я оказался в Париже, подумывал податься в периметральную гвардию, ведь в те годы она почти целиком состояла из числа солдат разбитой армии, – поделился воспоминаниями водитель, со всем вниманием рассматривая сплошную бетонную линию, во многом похожую на стены средневековых крепостей, только за место каменных башен периметр обрамляли причудливые железные конструкции.

– И почему вдруг передумал? Слышал, принимают только людей и платят там тоже неплохо, – спросил заскучавший Хартман, вытащив из кармана пальто паспорт полноправного гражданина города. – Точно больше, чем в мастерской.

Фаренгейт повторил за напарником и также, но несколько боязливо вытащил паспорт на чужое имя.

Еще десять лет назад за столь желанный документ были готовы заплатить всеми оставшимися деньгами или даже рискнуть жизнью в опасном деле, лишь бы получить возможность жить внутри городских стен в мнимой безопасности. Белый туман продолжал свой кровавый поход по континенту, не различая между собой ни людей, ни пришлых, он забирал души всех, до кого ему удавалось дотянуться, оставляя после себя лишь стаи черных ворон, будто бы находил в этих особенных птицах достойных приемников этого мира. Предместья Парижа не стали исключением.

В тот год Фрэнку очень повезло: старый приятель по университету сумел достать ему спасительный документ, позволивший герою пересечь линию периметра накануне трагедии. Потерявшему все и даже свое имя Фаренгейт повезло. Снова, словно бы сама судьба насмехалась над ним, позволяя ему жить благодаря чреде случайных совпадений. Знакомство с Рене Локампфом стало одним из таких совпадений.