Литмир - Электронная Библиотека

 Чтобы сбросить наваждение, заглядываем в маленькую лавочку, где торгуют сладостями с начала XVIII века. Юная жеронка с пирсингом в носу наливает нам в крохотный стаканчик ликер святого нарцисса, изготовленный из плодов фигового дерева. Сладко! Заодно покупаем спрессованные из орехов и цукатов плитки. Интересно же узнать, чем закусывали в еврейском квартале. на холме возвышается кафедральный собор. Под самым высоким сводом в мире, выше которого только свод небесный, в световых лучах, льющихся из цветных витражей, стоит на пьедестале алебастровый трон короля франков Карла Великого, которого здесь называют «Шарлемань».

 Три макета под стеклянными колпаками лучше любого путеводителя показывают историю здания. Прямоугольник Римского храма. Две высокие башни Шарлеманя, как они выглядели в XI веке. Готический фасад собора XVI столетья. Если внимательно рассмотреть игрушечные храмы, то уже легко разобраться в многовековых наслоениях. Вот – сохранившаяся башня короля-завоевателя, который держал здесь свою резиденцию. Вот – колоннада внутреннего дворика собора, украшенная резьбой: сцены из Священного Писания служили в Средние века Библией для бедных: те, кто не умел читать, рассматривали в храме каменные картинки про изгнание из рая, Великий потоп, избиение младенцев.

 Как большой любитель вышивания, я долго не могла оторваться от великолепного гобелена, на котором средневековые искусницы выткали сотворение мира. Особенно хороша сцена, где Адам дает имена животным: человек, строго указующий перстом, и простодушные звериные морды с молящими глазами: и меня, и меня…

 Скамейка в саду «француженки» притянула нас магнитом. Вытянув нахоженные ноги, мы вдыхали аромат цветущих розовых кустов и клевали носом, лениво перебирая, а пойдем мы осматривать Арабские бани, которые на самом деле не арабские, а римские, или сразу поднимемся на крепостную стену.

 Мы выбрали стену и не пожалели: лучше места для фотографий не найти.

 С высоты птичьего полета видны старинные кварталы, сады, старая больница Святой Екатерины, звонница церкви Сант Фелиу, вершину которой сбила молния, и дворик монастыря Сант Думенек, где, по-бросав на ступеньки рюкзаки, читают, болтают и жуют бутерброды студенты университета, расположившегося в монументальных стенах обители.

 По бульвару крепостной стены, следуя по пути, по которому в старину проходили войска, мы обходим раскинувшийся перед нами город. Город, в котором одновременно существуют, никуда не деваясь, не теряя деталей и красок, римские мозаики и каббала, золотое шитье гобеленов и причудливые ноусентинские фасады, ярмарки ремесленников и роскошные магазины.

 Город, где кладоискатели до сих пор ищут сокровища, которые закопали бежавшие от преследования евреи. Где в пасхальную неделю по крутой лестнице, ведущей к кафедральному собору, медленно поднимается процессия кающихся грешников в высоких красных колпаках. Где на праздник покровителя города святого нарцисса жители строят живые пирамиды, а раз в год покрывают все улицы цветами.

 Жерона лежит перед нами, как завоеванная, а может быть, наоборот: это мы навек завоеваны Жероной?

 ПРИЗРАК ОПЕРЕТТЫ

 Я работаю в Москве, и мне это не мешает. Но, как бурильщику на далекой нефтяной вышке, иногда хочется, чтобы скорее прошла вахта.

 Книжный киоск в аэропорту Пулково. Взгляд задерживается на книжке с грустной повестью Павла Санаева «Похороните меня за плинтусом» – давно собиралась купить ее маме.

– А смотрели ли вы фильм с Крючковой? – строго интересуется тетенька-продавщица в белой вязаной шапочке. Таким голосом школьная техничка в синем халате спрашивала, не забыла ли я сменную обувь.

– Еще нет, – бодро рапортую я.

– Прочтите и только потом смотрите, – распоряжается «белая шапочка» и протягивает мне книжку.

– Мы в Петербурге, – смеется муж.

 Вечером мы идем в театр. Любите ли вы театр, как люблю его я; любите ли вы Театр музыкальной комедии, как любят его петербуржцы?

 Каждый театр – легенда. История петербургской оперетты морозным узором вплелась в судьбу города, стала частью его мифологии. Единственный театр, который работал в блокаду. Память выстраивает слова, фотографии, кадры хроники… Пожелтевшая афиша в музее истории города (нас водили туда всем классом, мы стояли полукругом у стеклянной витрины, там лежал кусочек черствого хлеба: «125 блокадных грамм, с огнем и кровью пополам», – читала с выражением учительница), Нина Пельцер танцует в госпитале, Александринская сцена, освещенная керосиновыми лампами, страусовые перья, валенки под бальным платьем, черно-белые очереди за билетами, голодные обмороки, звон разбитого во время артобстрела окна: «Товарищи, не волнуйтесь. Это пока только стекла!» Зрители смеются, плачут. И над всем – победительная музыка Кальмана.

 «Катя, кто твоя мама?» Ликующий голосок наташи Защипиной перекрывает сирену воздушной тревоги: «моя мама – Сильва!» «Жила-была девочка». Таня Савичева? Моя мама? Наташа Бехтерева?

 Девочки послевоенного города. Они вернулись из эвакуации, из оккупации, из ссылок в разбитые коммуналки, общежития, бараки. Детдомовцы, дети врагов народа, студентки-ремесленницы в шинельках и парусиновых туфельках, начищенных мелом. Тугие косички. Дешевые билеты и бесплатный гардероб. Бедненькие платьица, карточки, голова кружится от голода и вальса… «Снова туда, где море огней…» Что слыша-лось им в беспечных куплетах венских графинь? Что слышал в них сам Кальман, изгнанник, бежавший из оккупированной Вены по фальшивому женскому паспорту? Жизнеутвердительность? А что слышали цензоры, запретившие кальмановские оперетты в фашистской Германии?

 Где нам понять логику тиранов? «Красотки, красотки, красотки кабаре…»

 Я студентка: вязаный свитер, черные брючки, лодочки в целлофановом мешочке и страстный голос Раджами: «О, Баядера – воплощенье мечты…» Потом театр закрыли. На ремонт. Труппа разошлась по другим сценам, кто-то – в кино, кто-то – на пенсию. Ремонт тянулся почти 30 лет; больше чем достаточно, чтобы погубить театр. Где нам понять логику геронто-кратов? Легенда победительна. Много чего в городе не восстановлено, но «Сильва» звучит! Венский дирижер и будапештский шик, молодые голоса и польская прима – «Без женщин жить нельзя на свете, нет!» – и в афише Кальман, Кальман, Кальман. Жизнеубедительность.

 Я знала, что не разочаруюсь. Предупредила мужа, чтобы надел галстук, чуть не купила новое платье, но взяла себя в руки.

 Наступает вечер. Муж добросовестно приезжает вовремя. Напудренная, в шелковом платье и туфельках, стою в холле. мы живем в гостинице на мойке. Муж смотрит с сомнением:

– Может, сапоги наденешь, все-таки минус двадцать?

– Я не школьница, чтобы ходить со сменной обувью, – высокомерно отвечаю я. Мы садимся в машину, проезжаем несколько метров до канала Грибоедова и встаем. Вдоль канала до невского машины замерли, заледенели. Водитель вздыхает:

– Можем объехать по Садовой, но это часа полтора. Муж бледнеет, он понимает, что удар ниже пояса:

– Выход один. Пешком вдоль канала, через площадь Искусств – это минут пятнадцать ходу.

 Повторяю: минус двадцать, я в шелковом платье, на плечи элегантно накинут полушубок. Выхожу, боязливо щупаю туфлей снег у машины. муж говорит:

– Поехали через Садовую.

 Мы оба понимаем, что сейчас рухнет больше чем выход в театр. Я сжимаю волю в кулак и ставлю дыхание:

– Побежали.

 Прохожие оборачиваются в изумлении – мороз, а эта ненормальная бежит по сугробам в серебряных туфельках. Одетый по-людски муж крепко держит меня под локоть. Завтра пресс-конференция, не застудить бы горло. Я открываю рот дважды. Итальянский мостик прогнулся под снегом.

– Я не пропущу увертюру.

 Сквозь метель сияют огни трех театров.

– Я назову эту историю «Упорная дура и ее верный друг».

 Плюхаюсь на пуфик у гардероба и шепчу:

– Коньяку…

 Мы входим в зал одними из первых. В антракте торжественной вереницей шествуем через дворцовые пространства. Зал-грот в таинственном полумраке – о, моя юность. Присаживаемся за угловой столик. Господин средних лет в белом вязаном свитере и шарфе, слегка поклонившись, садится напротив:

40
{"b":"879148","o":1}