И ушел.

Я добрела до кровати и сжалась под одеялом.

Он не имеет права уезжать. Сбегать, прихватив с собой всю эту историю. Выставлять ее на публику, показывать читателям на другом конце света. Он не имеет права бросать меня вот так, с моей историей, которая истощится и иссохнет здесь под скалами.

Это не было желанием физической близости. Оно невозможно — в отношении него, француза, иностранца. Да, именно так, это не любовь и не желание. Я заметила, как изменился его взгляд. Вначале он просто не видел меня, не придавал мне значения. Он по-настоящему осознал мое присутствие постепенно — подобно тому, как змея медленно обвивает спящего человека или как хищник выслеживает добычу. Теперь его взгляд, осязаемый, плотный, идущий из нутра, вобрал меня без остатка. Я поняла то, чего не понимала раньше, — что часть меня существует и на другом конце света тоже, а большего мне и не нужно. Нужно лишь одно — жить в касании его кисти к бумаге, в гибких линиях, в чернилах, погрузиться в них целиком, и пусть он забудет всех прочих женщин. Он говорил, ему нравится моя точка зрения, мое восприятие. Он действительно говорил это. Произнес бесстрастно, сухо, как горькую и не слишком приятную истину, которая не затрагивает ни краешка его души, как констатацию факта.

А мне не нужна констатация факта. Мне нужно, чтобы он рисовал меня.

Вечером, пока Керран был в ванной, я вошла к нему в комнату. Рисунки собраны. В мусорной корзине бумажный шарик, который он, похоже, недавно жевал. Я достала и развернула его. Еще влажный и клейкий. Клочок женщины. Но даже по обрывкам линий я теперь могла достроить образ, так и оставшийся не прорисованным. Она спит, подбородок на разомкнутых ладонях. Пусть же художник вдохнет жизнь в эту чародейку, пусть она наконец проснется — и если бы я только могла пробудить ее! Я подошла к столу. В пузырьке поблескивали чернила. Обмакнув палец, я провела им по лбу, щекам, носу. Чернила просочились между губ. Холодная темная жидкость. Липкая. Я снова окунула палец в пузырек и коснулась подбородка, шеи, ключиц. А потом вернулась к себе в комнату. Чернила затекли в глаз. Жгло, и я крепко зажмурилась. Когда я собралась открыть глаза, веки были склеены. Я стала вырывать ресницы, и вот наконец в зеркале проступило мое новое лицо.

Прошло три дня — в неспешном ритме, с каким лодка покачивается на складках морской зыби. Керран не показывался, а я всякий раз старалась возвращаться к себе в комнату как можно позже, когда он наверняка уже ложился спать. Вечерами я ходила до пристани. Добытчики кальмаров готовились к выходу в море. Хлебали суп в своих лачугах, закутывались в плащи, чтобы ветер не холодил живот и шею, и шли к причалу, залезали в лодки — лодок было двадцать четыре, — зажигали лампочки на проводах, протянутых от носа до кормы: свет манит к себе моллюсков, пусть даже те далеко от берега. Всё — молча, все движения с наработанной годами сноровкой, отшлифованные, в толще тумана. Я шагала по дамбе до пагоды сквозь затхлый портовый запах, жирной пленкой оседавший на коже, море наносило крупицы соли на щеки, язык, во рту чувствовался привкус металла, и вспыхивали скопища береговых огней, рыбаки отдавали швартовы и со своими гирляндами лампочек отправлялись на промысел — церемонная, гордая вереница лодок, вскормленная морем.

Утром четвертого дня, когда я разбирала в прачечной вещи для стирки, мне попались брюки — судя по всему, их забыла перебинтованная девушка. Сняв колготки, я примерила их. В бедрах оказались широки, но в талии не сходились, и мне не удавалось застегнуть пуговицу. Я чуть не расплакалась и сняла брюки. Надевая колготки, обнаружила, что они порвались. На корточках стала искать в ворохе вещей другую пару, и в этот момент вошел Керран.

Он встал на пороге, с пакетом вещей в руках. Я натянула подол платья на ноги. Сказала, что подбираю для стирки вещи схожих цветов и пусть он просто оставит свой пакет. Неловким движением Керран положил свою одежду — так, словно его руки были слишком длинными и он не понимал, как с ними управиться; однако чуть погодя передумал, а вообще-то стирать не стоит, автобус ведь уже завтра в десять утра.

— Я отправлю вам экземпляр своего комикса, когда он выйдет.

— Вы вовсе не обязаны это делать.

Он тоже сел на корточки. От запаха стирального порошка вперемешку с запахом бензина у меня закружилась голова.

— Чем отблагодарить вас?

Я поскорее закинула вещи в машинку. Встала. Хотела было уйти, но рука Керрана легла мне на колено. Не поднимая взгляда, он медленно потянулся к моей ноге. И прижался щекой к бедру.

В барабане начали подскакивать вещи, перекатывалась вода. Глухой, гудящий звук. Ткань поднималась и опадала. Тяжелая, влажная. Снова поднималась и опадала. Вертелась, мелькала все быстрее. И вот осталось только вращение, вихрь, с треском колотивший по стеклянной дверце. А потом я уже не слышала шума машинки. Это длилось лишь миг. Несколько секунд, самое большее. И гул барабана вернулся.

— Попробуйте все-таки, как я готовлю, — произнесла я.

И опустила глаза. Керран уткнулся взглядом в машинку. Он был уже не здесь, где-то еще, и выглядел так, словно потерпел поражение и раздавлен усталостью. Наконец он поднялся и тихо сказал:

— Да, разумеется.

И вышел, закрыв за собой дверь.

После ужина мы с мамой устроились на диване перед телевизором. Мама легла позади меня, раскинув ноги вокруг моих ног.

— А ведь раньше ты не приходила по субботам, — сказала она, массируя мне затылок.

— Парк едет завтра в Сеул, и в понедельник мне нужно быть на работе.

Телеведущая показывала, как сделать искусственные усы при помощи специального пульверизатора с волосками и клеем. Мама не отрывала глаз от экрана, жадно вглядывалась в скачущие кадры, как знать — может, Джун Ох участвует в передаче, хотя высмотреть его трудно, в телевизоре все на одно лицо. Так или иначе, она ликовала, Джун Ох теперь станет знаменитостью. Придется скоро сказать ей, что мы расстались, подумала я. Мама стала растирать мне плечи, сетуя, что чересчур уж острые у меня ключицы. От ее сильных рук мурашки мчались в самые кончики пальцев. Мамины ладони шершавые и жесткие, точно валуны.

— Тебе бы кремом мазать руки…

— Ох, да ты ведь сама знаешь…

Пока шла реклама, мама сходила на кухню за пакетиком желе из хурмы. Вот этой марке можно доверять. Подарок от тети. Мама, с огоньком в глазах, открыла упаковку — припасла ее специально к моему приходу. Я напомнила ей, что не слишком-то люблю желе. Сникнув, мама смотрела на вскрытый пакетик. Желе нужно съесть сразу, оно не хранится. Прислонившись к спинке кровати, она попробовала. По телевизору рассказывали о чудодейственном средстве от расширенных пор. Взяв у мамы желе, я стала есть. В горло сочилось что-то мокрое и вязкое. Мама довольна. А экран телевизора между тем распылял на нас частицы искусственной жизни.

На рассвете, пока мама еще спала, я прошла через разгрузочный ангар до рыбного рынка. В пятне света от моего фонарика перебирали щупальцами осьминоги в аквариумах. Неубранная с вечера посуда, кувшины с оранжевой жидкостью. Кислый запах. Хлесткий отзвук моих шагов, хлюпанье ботинок в лужах. В тишине звуки разрастаются, становятся выпуклыми, ширятся, как будто находишься под водой.

Возле маминого прилавка покачивались в аквариуме фугу, рты разинуты, на рыбьих лицах удивление. Мама вырвала им зубы, чтобы фугу не кусали друг друга. Пухлые губы. Поразмыслив, я выбрала самую глупую на вид. Вынула ее из воды. Рыба отчаянно била плавниками. От волнения я стукнула по ней слишком сильно и раздавила голову. Положив фугу в пакет, я зашагала к отелю.

На небе румянец. Оставив фугу в холодильнике, я пошла в ванную и долго стояла под душем. Надела акриловую блузку, попыталась снова приладить линзы. На этот раз они сели, как нужно. Черным карандашом подвела глаза. Тушь для ресниц засохла, и пришлось плеснуть туда воды, прежде чем краситься. Волосы собрала повыше в свободный пучок, посмотрелась в зеркало.