Потом и это наскучивает.

В конце концов можно слетать к маме в Питер или в Москву и наесться этого творога до отвалу? Я ведь правильно говорю?

А иногда мне кажется, что моя жизнь здесь – это затянувшаяся поездка на какой-нибудь европейский семинар. На завтрак в гостинице шведский стол. Можно запастись, насколько рук хватит, круглыми легкими баночками с вареньем. Молока сколько хочешь наливай в хлопья.

Но завтрак заканчивается, девушки-официантки убирают сначала молоко и соки, потом уносят прозрачные бадьи с хлопьями и мюслями, и надо идти жить семинарской жизнью: о чем-то говорить, что-то доказывать, оправдывать свое казенное проживание.

Иногда мне здешние женщины, сидящие в бесчисленных окошечках вокзалов, метро, почты и в кабинетах бесчисленных университетов кажутся серьезной командой, нанятой обслуживать дюжину семинаров, конференций и заседаний парламентских палат, поэтому у них вполне можно попросить принести чашку кофе в номер… Только вот в какой номер?

И так дальше можно бесконечно.

Ну какой он к черту Пьер Безухов! Не может быть Пьеров Безуховых в чистом виде.

Он просто москвич, балагур и болтун и в Бога как-то почти не верит.

Мне иногда кажется, что имена, попадающиеся мне в жизни, не случайны. Первая любовь была Юлия. Или Катерина? Одна «горькая», другая «ясный разум» или что там это значит… Была ведь святая Екатерина, невеста Божия.

За именем Андрей кроется слово "человек", греческое " антропос", за Кириллом – кириллица, за Романом – романица… то есть романские страны, где я и торчу, хотя Ромка вроде в этом не виноват…

Но от двух имен я почему-то замираю: от имени Анна и от имени Ольга.

Вот так когда-то гоголевский итальянец отправился в центр западной цивилизации.

У Ларисы Р. оставить вещи. У нее кричит ребенок.

Ты чего-то как-то осунулся и похудел.

Вот был бы у меня сын…

Идти на автобус – ехать в Питер. Экономятся деньги.

Я устал от людей. В людях всегда какая-то тяжесть. Или это она скапливается во мне, а им, поговорив со мной, становится легче.

На Монпарнасе садик – куцая полоска скамейки и деревья.

Видите, человек виском прижался к кривому стволу горячего на ощупь платана.

– Это вы там с деревом обнимались? Вам повезло, что я задержал, а то бы вы не успели.

9. Приезд в белую ночь.

Бензином пахнет сразу на две улицы, дома передают друг другу влажные безмолвные телеграммы дождя – и нет никакой возможности описать, что я ощущаю.

А я ощущаю, что я живу.

Белая ночь – это, когда хватаясь за тугую ватную полу подъезда – так, будто мне плохо и я падаю, хотя, на самом деле, падаю я исключительно в затхлую и теплую пропасть лестницы, мне плохо – от счастья – я поднимаюсь на второй этаж, звоню в дверь и знаю, что мне откроют.

Когда Лена – которая, Слава Богу, уже не спит – не спрашивает меня, почему я так рано, и я, слезящимися от света глазами смотрю на Лену и на сервант и разыскиваю в этом мягком и ватном мире, куда вернулся из далекой выси – в этом уютном и странном мире, не сдвинувшемся ни на миг, пока ночь подбрасывала меня на своем батуте – я разыскиваю самую белую чашку, в которую еще можно наливать, не выплескивая и не споласкивая, чай поверх сливок белой ночи, округляющих ее и без того валкие размеры…

Я выпью чаю с волшебными сливками, я забудусь на время. Белые пятна начинают сновать по комнате, Лена появляется на пороге с чайником и совершенно непорочным полотенцем.

Я как будто вернулся, и эти белые пятна – это хлопья мыльной пены. Наш мир будет умыт и обласкан. Пятна бегают по комнате, оседают на дедушкином серванте, бегают, как строчки. Эта рукопись – это моя жизнь.

И вот стены зашатались и двинулись в заоконье. Большой немой стол накрыт развевающейся скатертью. За столом, с быстротой и ясностью сжимающегося сердца – возникают, как из воздуха, световые фигуры. Возникаете вы, только что выкупанные в свете – это вы плыли сюда ко мне, через всю белую ночь. Ваши жесты поразительно обыкновенны и немедленны и вызывают счастливую боль в сердце. Скатерть развевается, и кого-то ждут. Умершие сидят рядом с живыми и теми, кого мы еще не знаем. Только мне ничего не слышно. Кого-то ждут. Развевается скатерть.

Я иду навстречу моей проступившей сквозь время семье и начинаю торопиться, хотя ноги меня не слушаются – будто именно в эту минуту я должен тебе, сидящей ближе всего ко мне и обернувшейся и все ждущей меня, надеть невидимое обручальное кольцо на палец.

Белая ночь – это значит, что я, растопырив пальцы, точь-в-точь, как надо, успеваю, надеть тебе кольцо на палец – и это означает: утро.

Предметы легчают изнутри и теряют вес. Мы смотрим в окно в одну точку. Точка плывет, гудит и вращается. Это метель. Метель предметов.

10. Встреча

Как тот, который выбрал себе возможность воздыхать на расстоянии, обожая твою заботу, в которой было что-то безотчетно-материнское – а однажды он приснился тебе домогающимся тебя и странно напористым – как он сказал, оттягивая перед тобой в сторону дверь: "Твой любимый цвет, твой любимый размер…"

Надо было ни бровкой не показать.

Уже было холодно. Все ходили в куртках. Я приехал оттуда, как был, без всякой куртки.

И только когда приоткрывается в минуты сердечного ясновидения – вижу как будто твою душу – ту, как и увидел ее, прежде чем глаза увидели. В эти минуты ты вся душа, ты вся несказанна. Бессловесные у души жесты. Если ты меня возьмешь за руку в эту минуту, то это благодать.

Виден Спасо-Преображенский собор.

А за ним светлый коридор того дня.

И вот, когда все так хорошо – почему же меня не покидает тревога? Белая ночь вырастает на чувстве полноты, как на дрожжах.

Будто адрес ее кто-то выдал

И сейчас же раскаялся в том.

На два месяца позже.

Еще несгоревший Троицкий собор.

Женщины – не подойдешь к ним. Живут без звука. Истинное в них – без звука. И ухают, расставив по-пловецки руки, в трясину горя.

Надо маму куда-то везти. Надвигается вечер, и хочется ощупать предметы, оставшиеся во дворе: оградку, фонтан, тополя – ощупать, пока они не провалились в неслышную воронку ночи. Похороны бабушки вроде бы завершились. Хорошо, что в этот раз мои бумажные дела – хотел сказать «подоспели», но в этом-то и идиотизм, что подоспели! С бабушкой я попрощаться не успею. Я ничего важного пока что в жизни не успеваю.

Опять меня не было года четыре.

– Надо как-то повидаться – говорил кто-то.

Клянусь, если бы это были тополя, я бы радовался, как в детстве – подарку.

Но это – друзья детства, нацепившие на себя проворно, как подводники, невидимый комбинезон века.

– Ну, пока.

И ныряют в машину, как в люк, и исчезают в глубине двора – одна воронка, и кипящая вода вокруг.

Ушли на погружение, на пять метров глубины. Глубина называется: ночь.

Машина сверкнула. Белилами вымазала глаза.