Логику такого зверства я могла понять, но вообразить, как тот молодой мужчина, примеченный мною среди женихов, вонзает меч в плачущее дитя – нет.

– Может, и нет. – Елена поднялась, расправила платье. – Но хватит о войне. У меня как-никак сегодня свадьба.

С празднества я ускользнула пораньше. Знала, что гости до утра не разойдутся, не один час еще будут есть и пить, но сама устала и чувствовала необъяснимое опустошение. Уворачиваться от пьянеющих спартанских аристократов – обыкновенно суровых и грозных военачальников, у которых от вина краснели лица, развязывался язык, а неловкие руки, становясь осьминожьими щупальцами, лезли всюду, – вовсе не хотелось. Их прямо раздувало от самодовольства: такой союз заключен, и все влиятельные мужи Греции поклялись защищать Менелаев трофей. Узы верности связали их со Спартой.

Я пошла к реке. Широкий Эврот неспешно петлял через город к отдаленной южной бухте – лишь оттуда иноземные захватчики могли бы вторгнуться в город. К западу и востоку высились хребты Тайгета и Парнона, да и северные нагорья ни одно войско не преодолело бы. За такими крепостными стенами мы в нашей укромной долине были защищены от любого, кто явился бы с намерением разграбить Спарту, славную богатствами и красавицами. И теперь у самой прекрасной из спартанок появилось целое войско, готовое во имя нее в любую минуту выступить против любого врага. Странно ли, что нынче вечером наши мужчины, ни о чем не тревожась, пили вволю?

Долину освещали сигнальные огни, их яркое пламя во тьме знаменовало исключительную важность этого дня. И над каждым алтарем курился дым, вознося в черные небеса, прямо к олимпийцам, аромат белоснежных бычков с перерезанными глотками.

Я заметила, что Агамемнон, лишь он один, не участвовал в празднествах. Наверняка поглощенный мыслями о неминуемом походе на Микены. И молодой муж Елены оставит ее уже через несколько дней, пойдет сражаться вместе с братом. Теперь у них есть армия, а спартанцы, как всем известно, воины искусные и свирепые. Тут беспокоиться не о чем. И все же в голову вползала червячком предательская мысль. Если братья не выиграют битву, если не вернутся, то и менять ничего не надо будет. И мы с Еленой станем жить как жили, пусть хоть недолго.

Я мотнула головой, вытряхивая эту мысль. Все тем более изменится. К Елене сотня женихов явилась свататься, и место Менелая мигом займет другой.

Тут только я заметила его, полускрытого тенью.

В ту же минуту он повернул голову, и глаза наши встретились. В лице его отразилось мое собственное изумление и замешательство.

– Думал, тут нет никого.

Он уже собирался уйти. Но я спросила:

– А почему ты не на пиру?

До сих пор мы с Агамемноном и словом не перемолвились, и мне, разумеется, не следовало с ним заговаривать, тем более наедине, под покровом тьмы, удалившись от людей. Но то ли тишь ночная, нарушаемая лишь громогласным хохотом, доносившимся из дворца, заставила меня забыть об осторожности, то ли предчувствие, что прежней, знакомой жизни так или эдак приходит конец.

Он медлил с ответом.

– Разве не хочешь праздновать вместе с братом?

Он сдвинул тяжелые брови. Глядел настороженно и явно не желал разговаривать.

Внезапно потеряв терпение, я вздохнула.

– Или прежде Микены завоюешь, а уж потом отпразднуешь?

– Что тебе об этом известно?

Я восторжествовала – все-таки удалось его разговорить. Легкий ветерок взрябил воду, и мне вдруг страстно захотелось чего-то, неясного пока. Вокруг столько всего происходило – и свадьбы, и войны, – а я оставалась в стороне.

– Мне известно, что сделал Фиест – с твоим отцом и с тобой. Как он отнял у тебя царство.

Агамемнон коротко кивнул. И снова собрался уйти, вернуться во дворец. Но я опять задала вопрос:

– Только как же ты поступишь с мальчишкой?

Он глянул на меня недоверчиво.

– С каким мальчишкой?

– С сыном Фиеста. Отпустишь его?

– Что тебе за дело?

Не слишком ли далеко я зашла, не слишком ли его ошеломила? Ни к чему был весь этот разговор. Но раз уж завела его…

– С тобой идет спартанское войско. А значит, ты будешь действовать и от имени Спарты тоже.

– Войско подчиняется твоему отцу. И Менелаю.

– Просто нехорошо это, по-моему.

– По-твоему. Но оставлять в живых мальчишку, который вырастет, затаив в душе жажду мести, опасно. – Агамемнон все смотрел на реку, всем своим видом выражая неудовольствие, но тут коротко глянул на меня. – На моем роду проклятие, и нужно положить ему конец.

– Можно ли положить ему конец вот так? Не разгневаешь богов еще сильней?

Он мотнул головой, отмахиваясь от моих слов.

– Ты хочешь милосердия. Ты женщина. А война – дело мужское.

Я даже рассердилась.

– Спарта уже твоя. А скоро ты возьмешь Микены. И все эти мужи, явившиеся за моей сестрой – воители, правители, царевичи, – только что присягнули на верность твоему брату. Тебе выпал случай столько царств объединить и повести за собой! Ты станешь могущественным, так к чему опасаться одного-единственного мальчишки, каким бы он мстительным ни вырос? Что он тебе сделает? Имея под своим началом столь многих, ты уж конечно сможешь стать величайшим из греков.

Вот тут он заинтересовался. Проговорил задумчиво:

– Любопытный довод. Величайшим из греков. Благодарю, Клитемнестра.

А потом шагнул в проем между колоннами, направляясь обратно, к шуму веселой пирушки, доносившемуся из дворца, но я успела кое-что заметить. Как его угрюмый рот изогнулся наконец в мимолетной улыбке.

От меня не хотят слышать ни слова. А слова, царапая горло, рвутся наружу, ведь едва только касаясь человека, заглядывая ему в глаза, я вижу ослепительно чистую правду. Прорицания непрошеными продираются изнутри, их не остановить, и я содрогаюсь, предвидя последствия. Меня проклянут, погонят прочь, назовут помешанной, высмеют.

В детстве, однако, я не умела предсказывать будущее. Тогда меня занимало лишь настоящее с его заботами – как бы, например, получше нарядить мою бесценную куклу, ведь даже ее можно было завернуть в роскошнейшую ткань и украсить драгоценными камушками. Потому что родители мои, Приам и Гекуба, царствовали в Трое и о богатствах наших ходили легенды.

У матери, правда, бывали видения. Прозрения, ослепительно яркие, дарованные, несомненно, одним из множества богов, которые благоволили нам и помогали отвращать беды. Может, даже самим Аполлоном, ведь он, как говорили, избрал мою мать своей любимицей. Она родила отцу много детей, а еще больше подарили ему наложницы. В свое время живот ее раздуло новое чадо, и все мы готовились к семейному празднику. Накануне родов мать улеглась спать, ожидая, как обычно, прежде увидеть младенца в вещем сне – приятном, разумеется.

Но не в этот раз. Пронзительный крик разорвал ночную тишь, разбудил меня, семилетнюю девчонку, пробрав до самых косточек. Я бросилась в комнату, где корчилась мать, туда же сбегались и перепуганные повитухи: случилось что-то неладное, что-то ужасное!

Волосы ее облепили потный лоб, и дышала она тяжело, как загнанный зверь, но терзалась вовсе не от родовых мук. Отталкивая услужливые руки, пытавшиеся облегчить ей роды, еще и не начавшиеся, как позже выяснилось, мать рыдала, да с таким бездонным отчаянием, какого мне за всю мою короткую изнеженную жизнь еще не доводилось видеть.

Я опасливо отодвинулась. И робко топталась во тьме, за кругом света от тоненьких факелов, зажженных беспорядочно сновавшими по покоям суетливыми женщинами. Язычки янтарного пламени извивались, вспыхивая, и в такт их змеистому колебанию на каменных стенах нелепо приплясывали чудовищные тени.

– Дитя!

Мать еще тяжело дышала, однако приступ буйства, охвативший ее первоначально, кажется, унимался. Она доверилась заботам повитух, но когда те, удобно устроив ее на ложе, стали ласково уверять, что все хорошо, а рожать еще рано, мать лишь покачала головой и опять залилась слезами. Гекубу было не узнать – под глазами залегли тени, кудри слиплись.