Когда Квашнин сказал Лене, что хочет отправиться за озеро к своим родичам-неандертальцам, она спросила: «А я как же?..» – и приготовилась плакать. «Ты что, малявка, разве ж я тебя брошу? Я обязательно вернусь», – ответил он ей тогда. Лена ему, конечно, поверила, и вопрос был исчерпан.

И вот двадцать три года спустя Квашнин возвращался – правда, не из-за озера, а из подмосковной Лобни – и думал именно о том, что Лену ему придётся бросить. Ещё не рассвело, пассажиры дремали; по окнам автобуса постукивала снежная крупа. Квашнин смотрел в темноту и продолжал думать о Лене.

Первый раз он увидел её в школе. Он перешёл в шестой класс и, разумеется, глазом бы не повёл в сторону девочек-первоклашек, появившихся в школе первого сентября. Однако Лену он приметил сразу: наряд праздничный, косички крендельком уложены и эскорт из родственников на месте, а она точно щеночек брошенный – такой неприкаянный у неё был вид. Вот эта щенячья неприкаянность и привлекла Квашнина; в чём, в чём, а в неприкаянности он разбирался. Распознав родственную душу, он возликовал и – на него напал смех: так неожиданно детонировала в нём радость. Весь день он, обычно замкнутый и немногословный, вертелся юлой, тормошил товарищей и дурачился без меры. «Чего это с Лёхой, взбесился что ли?» – дивились одноклассники. А он радовался: предчувствие большой, крепкой дружбы веселило ему сердце.

Жили они в разных деревнях – Лена в Плотниково, центральной усадьбе колхоза (где и располагалась школа), Квашнин в соседних Соломенцах – и из-за разницы в возрасте друг друга не знали. Знакомство их состоялось приблизительно через неделю после первого сентября. В тот день с утра зарядил дождь; Квашнин скучал на предпоследнем уроке, смотрел в окно и видел, как высыпали из школы отучившиеся своё первоклашки. Одних малышей встречали на машинах, других просто с зонтами, а те, кто жили поближе, разбежались по домам сами. Лена жила неподалёку от школы и дошла до своей улицы быстро, но на краю дороги остановилась (всё это время Квашнин не упускал её из вида). Потом она походила туда-сюда, потыкала перед собой сапожком и встала, понурила голову. Квашнин понял, что остановила её разбитая, раскисшая от дождя дорога. Он попросил разрешения выйти и поспешил на выручку. «Ну что, застряла? – сказал он и, присев на корточки, добавил: – Залазь». Лена без колебаний забралась ему на спину. Он перенёс её через дорогу, проводил до дома и представился:

– Меня Лёшкой зовут, если что…

– Я знаю.

– Откуда же ты знаешь?..

– У девочек ваших, соломенских, спросила.

На вопрос Квашнина, зачем ей понадобилось узнавать его имя, она пожала плечами. Так он узнал, что не только он её приметил, но и она его. Школьные насмешники над их странноватым союзом, как водится, позубоскалили, но вскоре привыкли и перестали обращать внимания. Взрослые пытались вспомнить, в какой степени родства находятся Квашнины с Пименовыми. Вспомнить не могли, только путались. А с лёгкой руки Валентины Сергеевны, матери Лены, к Квашнину прилипло прозвище Зятёк. «Вон, Зятёк наш идёт», – завидев Квашнина, хмыкали плотниковские мужики.

И Квашнину и Лене с семьями не посчастливилось. Отец Лены беспробудно пил, пока не утонул на лесосплаве в возрасте двадцати девяти лет. Мать – молодая красивая и чрезвычайно энергичная – долго не горевала, принялась налаживать личную жизнь. Налаживала так самозабвенно, что для дочери времени почти не оставалось. Дедушек-бабушек и других родственников у девочки было негусто, да и те вечно пребывали в каких-то застарелых дрязгах. Так она и росла – принцессой кукольного бессловесного царства.

У Квашнина было по-другому. Несмотря на проказливость, за всё своё детство он получил не более пары-тройки оплеух; всегда был вовремя накормлен, одет не хуже других, но – не мог припомнить случая, чтобы мать его поцеловала или хотя бы словесно приласкала. Никаких «сыночков» или «Лёшенек» он от неё не слышал. Лёшкой звала. С прохладцей встречали его и дед с бабкой – родители матери. Так уж, видно, у них было заведено.

Отец – мрачный, нелюдимый молчун – другой раз ерошил маленькому Квашнину волосы, скалил в усмешке крупные прокуренные зубы и спрашивал: «Ну что, охота, небось, девок пощупать?..» И хотя дальше этого общение их заходило редко, Лёшку к отцу тянуло. Он жалел его: чувствовал, что за отцовской сумрачностью скрыта большая тайная печаль.

Родителей отца Квашнин не видел ни разу, знал только, что живут они в глухой деревне за озером. Поговаривали, что отец в юности по неосторожности застрелил из ружья младшую сестру, из-за чего от него отвернулась вся родня. Когда в сорок неполных лет он умер от рака лёгких, на похороны из-за озера приехал только его двоюродный брат – неолитического вида мужичина, – чем-то неуловимо похожий на покойного. После поминок родственник подозвал одиннадцатилетнего Лёшку, погладил по голове и спросил: «Ну что, племяш, девки-то не дают ещё?..»

После смерти отца крохи семейственного тепла улетучились из пятистенка Квашниных окончательно, и Лёшка стал зябнуть. Как мать ни старалась – топила печь, пекла пироги, блины с оладьями, говорила с Лёшкой громко и весело – теплее ему не становилось. Он чувствовал себя заброшенным. Спасаясь от неприкаянности, Лёшка пристрастился к чтению. Однажды ему случилось прочитать книжку о приключениях доисторического мальчишки, благодаря чему он сделал открытие: всё указывало на то, что его отец – выходец из схоронившегося в заозёрных лесах племени неандертальцев. Проштудировав древнейшую историю, он в своей мысли утвердился и даже сочинил теорию, по которой выходило, что неандертальцы (они представлялись Лёшке грубоватыми, но простодушными, милыми существами) вовсе не исчезли с лица земли, а живут себе, поживают бок обок с людьми и крепко хранят свою тайну. Лёшка был горд родством с древним стойким народом и настолько этой идеей проникся, что даже ходить стал, как когда-то ходил отец и как, по его мнению, должны были ходить неандертальцы – сутулясь и косолапя. Только вот зеркало его огорчало: сколько Лёшка в своё отображение не всматривался, никакой первобытной дремучести он в себе не находил. Долгоносый светлоглазый мальчишка – каких кругом пруд пруди – разве что челюсть крепкая, квадратом, да шрам над губой (с берёзы упал) чуть-чуть суровости придавали.

Именно тогда, когда Лёшка готов был отправиться в заозёрные леса на поиски родственных душ, ему и встретилась Лена. Он менял девочке надетые не на ту ногу тапочки, подвязывал шарфик, на закукорках переносил через лужи, а в зимние метели обязательно провожал до дома. А она без тени сомнения протягивала ему руку – веди, мол, куда захочешь.

Так продолжалась, пока Квашнин не окончил школу и не ухал в Тверь учиться в техникум. Видеться они стали совсем редко и порядком друг от друга отвыкли, зато после окончания техникума стали встречаться каждый день. Было это в августе месяце. Обычно в сумерках они прогуливались где-нибудь за околицей, потом возвращались в деревню, усаживались на первую подвернувшуюся скамейку и сидели там до глубокой ночи. Странные это были встречи: со стороны посмотреть – влюблённая парочка, а приглядеться – нет, не похоже. Не то что поцеловаться или там обняться – за руки не взялись ни разу. Так и ходили: она – истомлённая созреванием, он – придавленный сводом надуманных «этических принципов». (Никак не мог взять в толк, что девочка давно выросла и требует внимания другого рода, нежели первоклашка.) Август был на исходе, небо полнилось звёздами; а они, безрадостные, всё кружили в романтических сумерках, кружили, да так ничего и не выкружили – измучились только оба. Не сумели преодолеть барьера братско-сестринской любви, хотя всего-то и нужно было – руку протянуть. А осенью Квашнина забрали в армию.

Сразу после демобилизации он махнул в Сургут на заработки (мечтал вернуться в родное захолустье на авто премиум класса). Отработал полтора года и когда вернулся домой, узнал, что Лена вышла замуж за грека (российского) и укатила куда-то в южном направлении. Квашнин сильно тогда расстроился: глупость несусветная – замуж в восемнадцать лет, да ещё за грека. Ни с одним греком он знаком не был – знал только, что народ этот любит повеселиться, – но тут как-то вдруг проникся к ним недоверием.