Чего-чего, Джеймс? «Ирландцы заморили голодом художника-англичанина»?

Мальчик рассмеялся.

Прямо по Би-би-си покажут, Джеймс. «Таймс» пришлет корреспондента взять у твоей бабушки интервью. Коварная ирландская бабка довела до истощения великого английского художника.

Вот именно, мистер Ллойд.

Скажи, пусть не переживает. Я крепче, чем ты думаешь.

Чем с виду?

Ллойд вздохнул.

Типа того.

Джеймс растянулся на траве.

Так вы он и есть, мистер Ллойд?

Кто?

Великий английский художник.

Пока нет. Но надеюсь им стать. Хочу.

А как им становятся?

Перебравшись в цементную будку на краю утеса.

Джеймс рассмеялся.

Должно сработать.

Ллойд тоже улегся на траву.

И вы правда будете тут жить до конца лета, мистер Ллойд?

Буду, пока Массон не уедет.

Ну, это и будет конец лета.

Двое островных помогли Михалу и Франсису починить окна и двери, залатать крышу и вычистить дымоход. Соорудили кровать — топорную, но послужит, повесили полки, приколотили доску к низу двери, чтобы дождь не заливался внутрь. Когда все было готово, все островные и с ними Массон пришли полюбоваться будкой.

автопортрет: на выставке

Вы тут головой тронетесь, сказал Массон.

Это там я понемногу трогаюсь.

Островные обошли будку по кругу, снаружи и внутри. Марейд — на голове зеленый шарф — оставила на столе пакет с едой и вместе с остальными расположилась на траве: они по очереди пили из чашек чай, который Ллойд приготовил из ключевой воды, по очереди ели с тарелок фруктовый пирог, который принесла Бан И Нил. Она что-то прошептала Джеймсу.

Она волнуется, что вам будет одиноко, мистер Ллойд.

Поблагодари ее за заботу, Джеймс. Мне будет хорошо. Я привык к собственному обществу. Джеймс перевел.

А теперь она хочет знать, женаты вы или нет, мистер Ллойд.

Женат.

И как зовут вашу жену?

Джудит.

Где она? Может, приедет, чтобы вам было повеселее?

Ллойд покачал головой.

Такая жизнь не для нее. Она в Лондоне. Торгует произведениями искусства. В смысле, карги нами.

А ваши тоже покупает? — спросил Массон.

Теперь уже нет. У нас вкусы разошлись.

Но вы по-прежнему женаты?

Пока да. А вы?

Нет.

Ллойд повернулся к островным.

А вы, Михал?

Женат, сказал он. На женщине с той стороны. Оттуда.

Что это значит?

Она не с острова, мистер Ллойд.

И что это меняет?

Островным не мешает, что здесь нет магазинов, — верно, Марейд?

Марейд промолчала.

А Франсис? — спросил Ллойд. Вы женаты? Михал засмеялся.

Франсис дожидается Марейд.

Франсис засвистел и посмотрел в небо. Марейд нагнулась — завернуть остатки фруктового пирога в полотенце, собрать чашки.

Она дозреет, сказал Михал. Рано или поздно. Марейд встала, пошла в будку, оставила чашки и фруктовый пирог на столе, бормоча, приговаривая, чертыхаясь: ну их с их планами, да еще и мать сидит там на траве, раздает указания, велела Ллойду накрыть ветчину миской, заставила Джеймса перевести свои слова, приказала Франсису и Михалу отнести инструмент для уборки обратно в деревню. Делай то. Делай это. Утром. Днем. Вечером. Она ополоснула чашки, поставила на полку, вытерла руки, задержалась в будке — двигалась медленно, бесшумно, дотронулась до мольберта, его кистей, его красок, стала открывать блокноты, книги по искусству, рассматривала женщин, написанных маслом, вычерченных углем, нарисованных тушью. Мертвые женщины всё еще живы, разговаривают со мной по воле художника. Она вышла из хижины, пошла обратно к деревне, впереди всех, оставила Ллойда на краю утеса. Он достал блокнот и начал рисовать карандашом, гудя себе под нос.

Приют художника I

Единственная полка между очагом и окном, на ней четыре чашки, четыре тарелки, две миски, две кастрюли, два ножа, две вилки и четыре ложки, свет падает на угол столика и на стул под ним.

Приют художника II

Две полки над доской, прибитой к стене, что отделяет кухню от спальни, на них продукты: жестянка с чаем, банки супа и фасоли, две бутылки молока, овсянка, хлеб, неплотно завернутый в бело-синее полотенце, картофель, брюква, капуста, сахар в сахарнице, фруктовый пирог в бело-зеленом полотенце, кусок запеченного в меду окорока на тарелке, жир поблескивает в вечернем свете.

Приют художника III

Свечи, спички, резиновые сапоги, ведро у двери; пальто и шляпа на двух крюках, прибитых к двери. Густая тень.

Приют художника IV

Краски, карандаши, уголь, бумага, коробки с красками, рюкзак и мольберт выстроились у стены от двери до края кровати. Смесь света и тени. Приют художника V

Кровать и две полки по обе стороны окна, аккуратно сложенная одежда, ровная стопка книг. Всё в тени.

Он все подписал своим именем, «Ллойд», и пошел наружу зарисовать фасад, рассохшуюся входную дверь, рассевшиеся оконные рамы, вспученный цемент, крышу из листового железа, птиц над головой — они парят и кружат на атлантических ветрах.

Джон Ханниган протестант, трое детей. Тридцать три года, управляющий кладбищем в Оме, графство Тирон. Резервист Полка обороны Ольстера.

Утром во вторник, девятнадцатого июня, Ханниган идет на работу. На часах половина восьмого. Останавливается в местной кондитерской лавке. Из оранжевого «фольксвагена» выходит боец ИРА, перехватывает Ханнигана у двери, дважды стреляет ему в голову и пять раз в грудь. Ханниган погибает на месте.

Массон постучал в дверь, приоткрыл, подошел с улыбкой, нагнулся ее поцеловать, взять за руку, погладить кожу в голубоватых венах, мягче и тоньше, чем прошлым летом: губы в улыбке обвисли сильнее, губы в морщинах нет зубов, чтобы их натянуть. Она махнула рукой, как бы коря за поцелуи.

Глупый француз, сказала она.

Он улыбнулся, чувствуя облегчение оттого, что она все еще здесь, в этом доме, в этом кресле, все такая же, какой он увидел ее впервые четыре года назад, пьет густой темный чай, курит обугленную глиняную трубку, возле стула стоит корзинка с вязаньем. Он снова похлопал ее по руке, расправил черную шаль у нее на плечах.

Как жизнь, Бан И Флойн?

Неплохо для моих лет.

А вы замечательно выглядите.

Вы тоже, Джей-Пи.

Он приготовил диктофон, достал из сумки блокноты, ручки. Налил две чашки чая. Она затянулась.

Гляжу, вы выставили англичанина на утесы.

Массон кивнул.

Да, для нас двоих деревня маловата, Бан И Флойн.

Два быка в поле.

Они подались друг другу навстречу и засмеялись.

Готовы начинать?

Она отложила трубку, прокашлялась. Он включил диктофон. Она заговорила — выговор у нее был гортаннее, чем у него.

Я уже старуха, телом слаба, но сильна памятью. Родилась я здесь, на этом острове, восемьдесят девять лет назад. Много прошло времени с моего рождения, мир совсем изменился. В чем-то стал лучше, в чем-то хуже. Мой отец был рыбаком, каждый день, кроме воскресенья, ходил в море, мама оставалась дома на берегу с другими женщинами — они, подоткнув юбки, собирали пищу, какую дарует нам Господь: моллюсков и водоросли на скалах и в море, а меня еще маленькой посылали карабкаться туда, куда маме было не добраться.

Он снова похлопал ее по руке, понуждая говорить дальше, уговаривая повторить всю историю снова, хотя она уже ему ее рассказывала три лета подряд.

Мужчины на острове по-прежнему ловят рыбу, а вот женщины и дети больше не ходят на берег, не собирают пищу, и это очень плохо, меня это очень печалит, потому что здесь много съедобного, водоросли и ракушки целительны, с ними на остров не проберется никакая болезнь. Только меня никто не слушает. Подумаешь, старуха. Бормочет себе что-то. Им больше нравится съездить с Михалом на лодке за шоколадом и пирожными, заплатить за уже приготовленную пищу, в которой полно соли и сахара, совсем не такую здоровую, как то, что предлагает остров. Еду нужно добывать трудом, Джей-Пи. Когда добываешь ее трудом, делаешься сильнее. По крайней мере, так оно по моим мыслям.