Они его, небось, доводят, сказал Франсис.

Поделом ему, сказала Бан И Нил. Взял деньги, а сам им наврал.

Да ладно, сказал Франсис. Ничего он не врал.

Соврал, Франсис.

Ну, скорее, недоговорил.

Они рассмеялись.

Он должен был сказать Джей-Пи про англичанина, заметила Марейд.

И рискнуть оплатой за три месяца? — спросил Франсис. Дождетесь.

Да, верно.

Он завтра снова удерет, сказала Бан И Нил, а мы тут разгребай.

Ну, ты и сама на этом подзаработаешь, сказал Франсис.

Не столько, сколько Михал.

Да уж, мам, Михал никогда не внакладе. Марейд собрала тарелки и чашки, протерла стол мокрой тряпкой, унесла посуду в кухню. Заварила свежего чая, снова присела к столу. Налила чаю Бан И Флойн.

А ты что скажешь, Бан И Флойн?

Старуха постучала пальцами по деревянному подлокотнику кресла.

Когда в деле деньги, истина в бегах.

Марейд рассмеялась и погладила старушку по плечу.

Вот уж точно, Бан И Флойн.

Но лето будет еще какое странное, Марейд. Старуха отпила чая.

А, ты любишь Джей-Пи, Бан И Флойн.

Верно. И мы его хорошо знаем. Знаем, чего ждать, когда он здесь.

Это верно, сказала Бан И Нил. И оно нам нравится.

Марейд передала чашки с чаем матери и Франсису.

Но как у него будет с англичанином, мы не знаем, сказала Бан И Флойн. Это нам в новинку. Это нам неизвестно.

И что нам делать, мам? — спросила Бан И Нил.

Пока пусть Михал сам управляется, сказала Бан И Флойн, а там поглядим.

Они почти в полном молчании пили чай и ждали, и вот наконец вернулся Михал.

Ну? — спросила Марейд. Чего было?

Сассенах хочет переехать. Говорит, ему нужно дом уединеннее и с хорошим освещением.

А ты ему что?

А я ему, что могу только этот дом передвинуть или крышу снести, а больше ничего.

Они рассмеялись.

А Джей-Пи? — спросила Марейд.

Он-то ничего был, пока не выяснилось, что у них с Ллойдом общая куча торфа.

Ну и чего такого?

Тут его как понесло: не хочу, мол, быть рядом с говорящим по-английски. «Я тут ради ирландского языка, — говорит, — мне нужно полное погружение».

Аты чего?

Швырнул его в море, Марейд. Полное погружение.

Они снова рассмеялись. Марейд налила ему чая.

Нет, правда, что ты сделал?

Пришлось мне развалить кучу напополам. Одна часть для Джей-Пи, другая для сассенаха.

Представляю себе, сказала Марейд. Француз и англичанин поцапались из-за торфа.

Да они уже вон сколько веков из-за торфа цапаются, сказал Франсис.

Да, пожалуй.

Он наклонился к ней, заговорил шепотом.

А тебе б хотелось, Марейд, правда?

Чего хотелось?

Чтоб из-за тебя цапались.

Она отпихнула его.

Нет, Франсис.

Бан И Нил встала.

Ладно, пора еду готовить. Давайте-ка отсюда.

Марейд сняла шарф с головы, закрутила волосы в узел и пошла на задний двор за торфом, причем собирала его очень поспешно, потому что Ллойд и Массон явились тоже и по ту сторону стены кидали пласты торфа в корзины, повернувшись друг к другу задом и спиной, Ллойд действовал шустро, но неуклюже, Массон медленнее, но ловчее, поэтому, когда Ллойд объявил, что закончил, забрал полупустую корзинку и отправился к себе в коттедж, Массон все еще копался в торфе. Ллойд хлопнул дверью, запер ее на засов и крикнул, обращаясь к французу.

Пошел в задницу, сказал он.

Массон прищелкнул языком.

Ouel тес, сказал он.

И продолжил наполнять корзину, отгребая к себе куски, раскиданные вдоль линии раздела, которую Михал провел в пыли каблуком сапога.

Ouel idiot.

Наполнив корзину, он поставил ее у задней двери своего коттеджа и зашагал по забетонированному дворику к пристройке, притулившейся у сортира, нашел там метлу, которой каждый год подметал двор, — щетина вытерлась, дерево измахрилось, верх рукоятки расщепился. Как было, сказал он. Как было всегда. Начал подметать, навел во дворе порядок, как наводил его в начале каждого лета, вымел ошметки торфа, пыль и грязь. Собака устраивается на лежанке, сказал он. Подмел вдоль линии, проведенной Михалом, но не дальше — с каждым движением деление забетонированного двора делалось отчетливее: с одной стороны светло-серый, с другой темно-серый. Выметенный. Невыметен-ный. Чистый. Грязный. Собрал куски торфа, лежавшие поверх разделительной линии, бросил их в свою корзину. Мое, Ллойд, я сюда первым приехал. Весь двор мой. Всегда был моим. Да и чтоб тебя, в любом случае. За то, что приехал. Вторгся. И тебя тоже, Михал. За то, что не предупредил. Взял мои деньги, больше, чем в прошлом году, и не сказал, что он здесь. Англичанин. В это мое последнее лето. Не должно его здесь быть, на этом острове, в этом дворе, это мое место, мое убежище, ще я сижу в одиночестве на закате дня, скрывшись за белеными стенами от всего острова, от островных, и солнце падает на закрытые веки, и я анатомирую, что услышал за день, анализирую фразы и огласовки, интонации и заимствования, выискиваю влияния английского, следы этого чужого языка, что прокрадывается на остров, в дома, в гортань, в речь островных, выслеживаю короткие синтагмы, которые свидетельствуют о переменах, возвещают начало конца ирландского на острове, эти мысли, эти открытия, заостренные и защищенные малостью и тишиной этого двора, и только птицы слышат мое бормотание, как оно было в обнесенном деревянным забором дворике бабушкиного дома, на краю деревни вдали от городка, а от города еще дальше, где я сидел один за круглым чугунным столиком под ивой, птицы надо мной, птицы вокруг, свидетели моего детского бормотания на летней заре, когда родители, тетки, двоюродные все еще спят, а бабушка уже на кухне, напевает и готовит мне горячий шоколад — в движениях ее мягкость и свежесть, которые потом, к завершению дня, заместятся вздорностью и скованностью, но на утренней заре я сидел снаружи, один во дворе, а она помешивала порошок какао в горячем молоке, улыбалась мне с нежностью, когда ставила передо мной сине-белую кружку, продолжала улыбаться, когда возвращалась из кухни с корзиной хлеба, маслом и джемом, с чайной ложкой, ножом, салфеткой, стаканом воды, ставила все это передо мной, ерошила мне волосы, говорила, как рада опять меня видеть, и я ведь надолго, а я, даже тогда сознавая мимолетность нашей близости, целовал ей руку—кожа еще не увядшая, но увядающая, задерживал эту руку, пока она ее не отбирала и не возвращалась в кухню, шлепая туфлями без задников по плиткам пола, которым еще предстоит нагреться на дневном солнце, оставляла меня наедине с птицами. Так же было и здесь. Таким же я был и здесь. Один во дворе — а теперь нет, явился этот англичанин с его английской речью. Массон поднял метлу и жахнул по бетону. Да чтоб тебя, Ллойд. Это мой двор. Я теперь не смогу здесь сидеть, осмыслять в тиши прошедший день, потому что ты рядом, в соседнем доме — шумишь и, хуже того, говоришь по-английски, и чванство твое мне теперь придется включить в свою схему, потому что твое присутствие влияет на выводы, открытия, сводит на нет всю уже проделанную работу, и я зол на тебя, Ллойд, на твое чванство, вторжение, главенство, ты пустил псу под хвост все годы, которые я вел летопись упадка этого языка, промозглые летние месяцы в сыром, заплесневелом коттедже, который я драю и скребу, но чернота неизменно возвращается, пока я сижу за кухонным столом, высматривая крошечные сдвиги в этом древнем умирающем языке, отслеживая мелкие, но значимые перемены отлета к лету, чтобы доказать постепенное включение английского в ирландский, медленный, но очевидный сдвиг к двуязычию, а в конце концов, подозреваю, к моноязычию, но медленный, — ты слышишь меня, Ллойд? Эволюция языка, которая происходила очень неспешно, пока ты сюда не явился и не уничтожил всю мою работу, потому что сдвиг к английскому станет теперь моментальным и бурным, скорее по схеме языковой истории ирландских городов и их окрестностей, а не в духе далекого острова. Ирландский здесь существовал едва ли не в чистой форме, Ллойд, подпорченный разве что изучением английского в школе, периодическими приездами эмигрантов из Бостона и Лондона с этой их избалованностью и инакостью, и деятельностью языковых наемников-посредников вроде Михала, которому главное — коммуникация, вне зависимости от того, какие он использует средства и требуется ли языку защита — пока в один прекрасный день до него не дойдет, что утрата ирландского и наплыв английского сокращают возможности заработка, мешают ему быть передаточным звеном, брокером, который может пожать плечами и прикинуться, что ничего не понимает, когда у меня без предупреждения и обсуждения отбирают двор, который всегда был моим, когда в соседний дом вселяется англичанин, без предупреждения и обсуждения, а Миха-лу Посреднику наплевать, что он уничтожил пять лет моей работы, да нет, какие там пять, сколько времени ушло на то, чтобы найти этот остров, выучить местный диалект ирландского, но ему наплевать, потому что он на этом зарабатывает, набивает карман, наживается за мой счет, за счет моей работы.