Цвет, окрас, цвет!

От игры прожекторов ягнёнок менял окрас, и мордочка его становилась то грозной, то весёлой. Внезапно ягнёнок начал темнеть, потом стал и вовсе тёмно-серым. Мать такой цвет называла смурым. Затвердил это словцо и Терёша. Но тут, то ли лампочки цирковые вдруг вспыхнули ярче, то ли ещё почему, но только через несколько мгновений стал ягнёнок снова белеть, а клоун с усищами продолжал ягнёнка мучить.

И тогда Терёшечка малый вернулся и, не помня себя, кинулся снова к цирковому барьеру. Подбежав, от гнева и восторга подпрыгнул на месте.

И здесь барьер исчез. А ягнёнок встал передними копытцами на неизвестно как попавшую в цирк золотую, толстую и широкую книгу. И наоборот: усатый клоун упал и бездвижно лежал на спине, выкатив до предела полупьяные зенки.

Совсем рядом, молоденькая нянька, указывая пальцем трёхлетней воспитаннице на арену, игриво спрашивала:

– Цо то е, пани Акулька? Цо то е?

И, несильно стукнув девочку по носу, себе же пылко отвечала:

– То – ярашка. То ярашка, пани Акулька!

Вслед за нянькиным – прозвучали и другие голоса:

– Сёдни вусатый зажарыть ягня обещалси.

– И давно-таки, давно-таки пора…

Здесь уже Терёха нынешний глянул на далёкую арену и на себя четырёхлетнего. А вслед за тем, и Терёшечка четырехлетний взглянул на себя пятидесятилетнего. И увидели они оба и враз учетверённым зрением: всё на арене переменилось!

Посреди широкого престола, в окружении четырех неизмученных дрессурой цирковых животных, – льва, орла, попугая и лани, – посреди цирковых старцев и молодых воздушных гимнастов с крылышками, стоял не ягнёнок, – Агнец!

Великодушный и великий небесный цирк предстал внезапно перед Терёхой нынешним, а вовсе не пугающий Цирк мумий!

Агнец стоял словно закланный, но в то же время был он живым.

Он стоял, чуть подрагивая семью рогами, взблёскивая семью очами, которые суть семь духов Божиих, посланных во всю землю.

И Он пришел и взял книгу из десницы Сидящего на престоле.

И когда Он взял книгу, тогда четверо животных и двадцать четыре старца пали пред Агнцем, имея каждый гусли и золотые чаши, полные фимиама, которые суть молитвы святых.

(А воздушные гимнасты те растворились под куполом).

И спели павшие на колени новую песнь, говоря: достоин Ты взять книгу и снять с нее печати, ибо Ты был заклан, и Кровию Своею искупил нас Богу из всякого колена и языка, и народа и племени, и соделал нас царями и священниками Богу нашему; и мы будем царствовать на земле, пока не призовёшь нас всех: малых и великих, покорных и строптивых, мрачных и весёлых на небо!

И виден, и слышен был голос многих Ангелов вокруг престола и животных, и старцев. И число их было тьмы тем и тысячи тысяч, которые говорили громко: достоин Агнец закланный принять силу и богатство, и премудрость, и крепость, и честь и славу и благословение.

И всякое создание, находящееся на небе и на земле, и под землею, и на море, и все, что в них, в тот час говорило: Сидящему на престоле и Агнцу благословение и честь, и слава, и держава во веки веков…

Эхом разнеслось по цирку: «… и слава… и держава… во веки веков»!

И тогда сквозь внезапно образовавшиеся в куполе огромные прорехи, засияли и налились внутренним светом разумные планеты, восторженно замерцали ясные звёзды, о которых часто твердила мать. И одна из них, самая яркая, по имени Сириус, из созвездия Большого Пса, – не больно, сладко, легко – уколола Терёшу нынешнего прямо в сердце.

Но тут же Большой Пёс и унёсся на крыльях, куда ему надо было. Вслед за Псом и звезда Сириус растворилась в начавшем светлеть небе.

И тут же кто-то чистым дискантом, похожим на голос подростка заступавшегося за Терёху у Стены Скорби, крикнул:

– Восходи без сомнений и восхищайся смелей! Узнаешь, что тебе предназначено!..

Тут опустился из-под купола пёстрый канат, цветами своими схожий с шутовским жезлом, и Терёха сперва ручонками мальца, а потом руками взрослого человека, быстро, ловко, без помощи ног, как проворный лемур индри или гимнаст, устремился по канату вверх, к самой крупной прорехе в куполе цирка.

Выше, круче, смелей!

Тёплая кровь по рукам бежит, а крови не видно. Боль с ладоней кожу сдирает, а она приятна. Маршальскими жезлами внизу машут, а они – шутовские. Шутовскими жезлами на улицах к людям прикасаются, и люди, утерев слёзы, переводят дух…

– Не рано ли? Удержусь? Оборвусь? – Спрашивал себя, обмирая, Терёха нынешний.

Он глянул вниз.

Цирк мумий, следившие за ним бандосы, променад шутов, Еня Пырч, голубая Ушебти, звери, ревущие в цирковых клетках и звери, бредущие по улицам в людском образе – завалились набок, притихли. Взвыла поперёк тишины и сразу смолкла сирена, кого-то у Стены Скорби брали под микитки, кто-то в отчаянии бился о Стену головой, – однако Терёха, всё это зная и всё чувствуя, неостановимо поднимался вверх.

Малым пятном ещё раз полыхнула внизу арена. Теперь вокруг неё было темно. Старцев, зрителей и самого Агнца видно больше не было.

– Ну, будь, что будет, – набрав полную грудь воздуха, вытолкнул его из лёгких в один дух Пудов.

– А будет вот что, – тут же услыхал он голос Терентия Африканца, – через положенный промежуток времени станешь ты Шут Божий. Решено это. Восходи же и восхищайся, как и было тебе сказано: сперва по канату, потом без него. И вернувшись назад, расскажи, что увидел немногим, но верным. Но увиденное наверху, – в шутовскую повесть уже не запихивай. А если почувствуешь в словах своих кривь – наложи на уста печать!

– Куда ж мне тогда увиденное девать? Разорвёт оно мне нутро, как шуту Осипу! Или ещё хуже: возвратясь, раскудахтаюсь и завирущим клоуном стану?

– Как распорядиться тем, что увидел – узнаешь позже. И вруном ковёрным тебе не стать. Резко выломился ты из клоунской шеренги, и ораву перчаточных кукол – человеками себя мнящих – покинул. За это и отмечен. А вместо жезла шутовского, дело своё сделавшего, получишь ты нечто иное. Руки твои сами станут, как жезлы. Глаза, – как лучи. Душа и ум навсегда прозреют и сущее насквозь пронзят.

– У нас говорят: Бог смирных любит.

– Врут вам. Господь Бог не дрессировщик в цирке. Он дальнозорких и решительных любит. Дух нераболепия Всевышнему, ох, как близок. Со-работники ему нужны, – недовольно прогремел Африканец, – а не пугливые овцы!

«Овцы, овцы, овцы…» – снова разнеслось внизу перекатистое эхо.

И здесь, под самым куполом, едва успев покинуть цирк земной, получил Терёха, или как окрестил его святой Африканец – Шут Божий – прямое зрение.

И увидел сперва вверху, а потом и внизу, всё, что до минут этих видел косвенно, краем глаза. А впридачу к новому зрению получил он освобождённую от смертного страха речь. По звуку ту же – по смыслу иную. Выострив слух, успокоив зрительный нерв, приготовился он и дальше, слышать и видеть всё, что положено, чтобы рассказать об этом тем, кто умеет слушать. И тут же стал знать, – первыми словами новой, ниспосланной ему после возвращения речи, будут такие:

– Агнец смурый, Агнец белый, Агнец справедливый…

О прозе Бориса Евсеева

«Борису Евсееву уже нашли академическое определение.

И даже поставили у истоков новой школы – школы феноменологического письма. Энергия у Евсеева – внутри фразы, в её тактильности, вкусности, плотности. Тайное и непонятное выявляется и проясняется. Бытийное проступает в миражном».

Лев Аннинский, эссеист, литературный критик. «НГ Ex Libris»

«Евсеев – один из крупных мастеров современной прозы.

Новый тип рассказа у Евсеева удивительным образом сочетает в себе напряжённую событийность западной новеллы с традиционной лиричностью русского рассказа».

Пьер Баккеретти (Франция), переводчик, профессор Universite de Provence. Портал «Ревизор»