– А такая, – даже подпрыгнула блоха от глупости человеческой, – звук жизни есть у каждого из вас, только не всяк дурак звук этот слышит.

– А всяк умный, тот, значит, слышит?

– А умных звук вообще не колышет. Да и нет почти среди вас умных.

– Ну и какой же, к примеру, у меня звук жизни?

– А высокий, самолётный. Свистишь ты всю дорогу своим соплом, репризки направо-налево раскидываешь. Вот звук сопла и стал для тебя основным. Он тебя вдаль уносит, а умишком своим ты в цирке вонючем застрял. Ну и вот тебе напоследок: вылетишь ты с этим сопельным звуком в трубу. Или вообще его утеряешь и с позором окочуришься!

– Глупости городишь, блоха человеческая.

– Мать моя была женщина! Кто бы про глупости чавкал. Вот я посмотрю, куда тебя завтра сопло свистящее вынесет! Тогда уж точно запоёшь: не блоха – ха-ха, а Терёх – ох-ох!

Варюха-горюха

Крашенная-перекрашенная, снаружи чуть грубоватая, но внутри чутко-ранимая, безнадежно несовершеннолетняя и от этого по временам тоскующая, Варюха-горюха сперва наблюдала за Оленькой и Терентием Фомичом со смехом, потом с удивлением, после с досадой и под конец – с восхищением!

Подростково-родительская жизнь Терентия Фомича и Оленьки представлялась Варюхе в смешных и грубых тонах. Не в смысле домогательств: знала точно – такого нет, и быть не может. А в смысле телесной смехотворности: Оленька куколка высоко-стройная, с глянцевым личиком и вкрадчивой повадкой – Фомич диспластик-малорослик: скачущий, как на пружинках, гибкий-прегибкий, но при этом какой-то недотёсанный. Когда вместе идут – смех разбирает…

Про диспластиков Варюхе в кружке «Ранних физиологических отношений» разъяснили: диспластики – люди, у которых в соединительной ткани есть офигенные отклонения от нормы.

– Настоящих диспластиков, конечно, маловато. Просто-таки с воробьиный нос – вразумлял Варюху на индивидуальном собеседовании, препод ранних физиологических отношений, – Ты вот, к примеру, можешь себя узлом завязать?

– А-а.

– Ну, то-то же. А они могут, да ещё как! Они, чёрт бы их побрал, такие гибкие, что легко способны, не сгибая колен, достать локтями до пола. И пальцы на руках у них отводятся в от ладони сторону не на сорок пять, а на все сто восемьдесят градусов! Патологическая подвижность у этих самых диспластиков наблюдается и в других членах тела. Понимаешь в каких?

– А-а.

– Под дурочку косишь? Ладно, про другие члены тела – проехали. Скажу ещё только про ноги: диспластики могут их обкрутить одну об другую так, что у тебя, Варюха, глаза на лоб от удивления полезут.

– Обалдайс полный, – сказала в ответ Варюха и, не прощаясь, ушла.

Посещать «эрфэушки» – уроки ранних физиологических отношений – она бросила быстро: во дворе разъясняли предметней и проще.

Освободив часть мозга от «эрфэушек», стала Варюха-горюха снова наблюдать за Оленькой и Фомичом: без всякой задней мысли, а так, с некоторой завистью и лёгким томлением – родители Горюхины погибли в аварии, когда ей было шесть лет, вот и наблюдала.

А тут ещё длинного шута горохового рядом с Терентием Фомичом увидела. Ну и проследила за ними. Что в кафе старикашечки вытворяли! Настоящую клоунаду представили. Вот бы ей к ним, – третьей! В мужское переодеться – достать ботинки огромные расквашенные, на нос клубнику пупырчатую насадить – и давай народ смехом с копыт валить.

Но сразу же Варюха себя и одёрнула: какие там клоунады, какие носы пупырчатые! Решила стать ветеринаром, – значит, ветеринаром!

Быстро поймав во дворе трёхцветную соседскую кошку, Варюха забрала её домой: лечить, потом выхаживать. Но в этот раз не задалось: едва живая кошка вырвалась из цепких Варюхиных лап и на пороге квартиры, приостановившись, навалила-таки могучую кучку.

Жестокий наив

21 марта, в День шута, после проверки реквизита, рупоров, самокатов, ходулей и других праздничных приспособлений, сложенных в двух флигелях прямо у истока будущего шествия, проделав путь от метро «Спортивной» до центра, шёл себе и шёл Терёха московскими сквозными дворами и переулками. Шёл и размышлял, как быть с Оленькой.

После ухода от Варюхи, в дому у Терёхи просидела Оленька ровно один вечер: наутро исчезла опять. Правда, на этот раз записку оставила:

«Папулёк. Не серчай! К цирку я всё равно прибьюсь. Ты и сам когда-то его обожал. Ну, и я такая же».

Устав размышлять об Оленьке, Терёха стал уточнять шёпотком цели-задачи шествия шутов и обалдуев.

«У нас сегодня кроме прочего – де-монстрация! – вразумлял себя Терёха, – развенчание и речевое уничтожение шутов-монстров. Вот одна из целей. Таких монстриков и монстрят и сейчас, и раньше, – хоть задницей ешь. Ещё одна цель – прославление шутов-мудрецов, шутов-поэтов. Их тоже немало. Выведение шутовства из низовой культуры и возведение на высокий престол – вот задачка так задачка! На какой престол? На престол нового искусства, конечно! Но и это не главное. А что? А то! Главное дать властям почувствовать: новая шутовская сила явилась! Её не надо подкупать или осыпать грантами. А нужно постоянно беседовать с этой силой и лучшими её представителями. Вот и буду на самокате вдоль шествия туда-сюда сновать, шутовскую силу сквозь рупор проталкивать…»

Прервав высокие мысли, стал прокачивать Терёха в голове основные коленца сегодняшнего дневного выступления перед подростками.

И выходило: вполне успеет он отстреляться до трёх часов дня, когда был назначен согласованный с мэрией «Парад Шутов», или как презрительно обозвали его в средне-высоких кабинетах: «Шествие дуроломов».

– А ещё важно сегодня понять: кто и зачем следит за моими делами…

Терёха уже почти подошёл к «Театру подростковой книги», куда его почтительно пригласили три дня назад. Настроен был по-детски наивно. Прикидывал, как расскажет ребятам: есть, мол, такая работа и такая пожизненная роль. По-европейски – трикстер, по-русски – шут. Потом покажет шутовской жезл, споёт пару песенок, репризы посмешней выдаст. А напоследок, расскажет про ораторианца, – по-русски «речетворца» – XVII века Филиппа Нери, признанного позже святым, хоть и не нашей церковью, а всё же.

Ещё изобразит в лицах, как новые способы работы с прихожанами отца Филиппа доводили римских иерархов до рвотного спазма. Потому как невыносимо раздражало их странное поведение священника. «Зачем?» Вопрошали, крючась и вздрагивая, иерархи. «На кой чёрт нам этот флорентиец? На кой, нескончаемые призывы к радости, кусачие издёвки и весёлые пародии в проповедях, частое переодевание в шутовские наряды, с опасной целью высмеять манеры влиятельных римлян…»

А потом и русское шутовство изобразит в речах и ухватках. И явится перед подростками княжеский сын Осип Гвоздь, пробежит на цырлах карлик Яким Волков, вслед за братьями Прозоровскими скрипичный шут Педрилло на одной ноге проскачет…

От всех этих, вскипевших разом мыслей, в одном из переулков он даже приостановился.

Тут из-за поворота как раз и вывернулся, и шажком мелким подступил, сухо-задроченный противник всякой власти Базиль Дергач.

И оказалось: ничуть Базиль на позавчерашние насмешки в кафе не обиделся.

Поэтому, без всяких предисловий стал он рисовать то мрачные, то осветляемые зарубежными приветами, картинки будущего российского житья-бытья.

У Терёхи при ходьбе свои картинки непрерывно возникали. Поэтому, трепотню Базиля слушал он вполуха. Мнилась Терёшечке в эти минуты полная мудрых шутов и развесёлых униформистов, сияющая цирковыми огнями Москва. Беспечальность кругом и приятный галдёж. Шутки, приколы, ласковые подковырки! Но, правда, здесь же и суровые порицания: зачем шуты смиренных чинуш, на осиянных прожекторами площадях Москвы до костей пробирают?

Здесь будущий променад шутов предстал перед Терёхой как на ладони! Впереди, конечно, княжеский сын, Осип Гвоздь. Был актёр-Гвоздь высок и строен, но слегка дураковат. Это печалило, а только лучшего исполнителя на роль Гвоздя не нашлось. За недоработку Терёха себя грыз и грыз: «Шут одна из важнейших позиций в государстве! А ты оглоблю тупую на главную роль взял. А ведь шут в России – это ещё и выряженный в цветные одёжки юрод! Юроды, конечно, ближе к церковному раскладу. Раскладу, как воздух необходимому, но чуть в стороне от жизни нынешней разместившемуся. Иное дело связка – царь и шут! Царь делами повседневными ведает. Шут тайных знаний полон. Царь указами злобу дня усмиряет. Шут неведо́мкою в будущее пробирается. Такая вот неразлучная упряжка человеческая: шут и царь, царь и шут! Сказанное шутами порой жестоким наивом или непролазной ересью кажется. Шуты обескураживают, обливают грязью. Но как только их речи схлынут – суть этих речей колючими кристалликами в крови оседает. Да так в стенки сосудов въедается, что ни один царский указ те кристаллики не разрушит! Потому-то цари, шутами попользовавшись, часто налетали на них, как безумцы. Шуты, ясень пень, отшучивались. Но не всегда удачно. Истины жёсткие, истины ранящие, некоторые из шутов с риском для жизни возглашали. Жестокими были и царские ответы…»