«Кукло-цирк! А? Худо ли?», – радовался про себя шут Терентий.

Спектакль про чудесную маротту – вызвал чумовой восторг.

Кукол в спектакле было всего три. Причём одна из них – куклак мужского рода, чем Терёха несказанно гордился. Ну, и, конечно, несколько шутов и шутих. Первым и главным шутом назначен был Самоха, с шекспировским текстом: «Ныть или не ныть?», и куплетцем, с которого кукольно-цирковое представление и начиналось.

Выдержав паузу, а затем, рисунчато ведя по воздуху кистью руки, Самоха возглашал:

Перед вами, люди, – слон!

В Ельцинбурге он рождён!

Ельцинбург, Ельцинбург,

Режет жилы, как хирург!

Слона на колесиках вывозили на сцену лишь на минуту и для отвода глаз. Главная роль, в представлении отводилась не ему, а маротте. Была маротта представлена в двух ипостасях: в своём собственном виде и в образе живого шута, с перетянутыми туго-натуго верёвкой руками-ногами, в колпаке с ослиными ушами. Передвигаться актёру, изображавшему маротту, приходилось мелким скоком, он часто падал и, не шутя, зашибался.

Сперва Терёха так и хотел назвать представление: «Зашибись!». Но в последнюю минуту передумал и назвал просто и по-детски наивно: «Чудесная Маротта».

Явлений, или как окрестил их Терёха – «явилл», в спектакле было всего три, но были они пекучими, как притиснутые к животу утюги и запоминавшимися, как татушки на нежной женской шее.

«Явилло» первое. Связанный по рукам и ногам шут прискакивал в военкомат и срочно просился в армию. Собиралась медкомиссия. Ослиноухому помогали распутать верёвки. Вместе с верёвками падали на пол одежды и представал шутяра в образе Адама с картонным гербом почившего Союза на причинном месте. Комиссия, состоявшая из трёх шутих, притворно падала в обморок. Ослиноухий лупил картонным молотом шутих-докториц по головам, те бодро хрюкали и на четвереньках разбегались кто куда, напевая при этом забористые частушки про армейские дела. В конце явления, спускалась на ниточке с театральных небес маротта настоящая, шут от счастья трижды подпрыгивал на месте, и, подхватив жезл, что есть мочи, выкрикивал: «Маротта идёт голосовать!».

Явление второе избирательный участок собой и представляло.

Здесь всё было зрителям родней, понятней. Ещё один актёр, выряженный расфуфыренной дамой, с пером на шляпке и в коротюсенькой юбке, подходил к урне и на неё облокотившись, вертел головой то влево, то вправо, при этом до невозможности выпячивая свой зад. Вдруг на пустой избирательный участок врывался ещё один из шутов и начинал задиристо декламировать:

Что ж ты, зая, в страсти бурной,

Наклонилася над урной?

Нам с тобой не время тут…

Избиратели идут!

Дама в ответ, чуть подвизгивая, отвечала:

А не тут – тады нигде!

Пусть, хто хочет к нам иде!

Если мне откажешь здесь

Знай, дружок: тебе – трындец!

От таких слов шут хватался за сердце и падал на пол. Дама, изящно распрямившись, начинала хохотать и, указывая на лежащего шута, вопрошала публику:

– Вы думаете, он мово отказа испужался? Да он вдугаря пьяный!

Одновременно с этими словами, выползал на сцену из глубин закулисья клочковатый туман, сквозь который, однако, и дама, и лежащий близ урны шут были не то, чтобы чётко, но вполне себе видны. И летела из-за сцены в зрительный зал новая частушка:

Мелкий дождик моросит,

Нулевая видимость!

Рядом с урной возлежит —

Русская недвижимость!

Тут набегало «явилло» третье, самое ядовитое.

На всё тот же многострадальный избируч входил на полусогнутых Самоха, потом распрямлялся, приосанивался, расстёгивал длинное чёрное пальто и произносил несколько нечленораздельных, но громких звуков, всё больше напоминая достославного Борис Николаевича.

– Эт-та кто тут у вас безобразит? Эт-та кто, понимашь, россиянам жить мешат? Што эт-та за первыборы, я спрашиваю? Все уже выбраны! Совсем страх потеряли, гураны криворогие!.. О чём это я? А, ну, правильно. Это я из своей новой книги: «Моя семья и другие звери» рассказываю. Там щё песенка такая жизнеут… ут… утверждающая: «Всегда под мухой – судьба моя!»

После слов этих шла сердцещипательная сцена. С потолка на тонкой леске опять спускалась маротта и, поддёрнутая ловким оператором, начинала ласково – как психиатр молоточком – постукивать двухметрового Самоху по голове.

Актёр отступал, уклонялся, маротта начинала злиться, стучала по голове сильней, сильней, каждый удар отзывался за сценой листовым громом огромного таза. Наконец, не выдержав стукотни, а главное тазовых звуков, Самоха, подобрав фалды кашемирового пальто, как заяицкий казак, вприсядку, уходил со сцены, горланя во всю мочь:

Эт-та што эт-та со мной,

Што с моею головой?

Спектакль удался на славу. Ожившие конкременты – так звал Терёха товарищей по искусству – тряслись в судорогах.

Стали добиваться запрещения. В ответ на вылазки не до конца переработанных удобрений, Терёха добавил несколько реплик и одну репризу, которая начиналась чуток заунывно, но зато кончалась улётно.

Свет гас, сбоку одиноко помигивала синяя лампочка и звучал вопрос:

– Кто глупее дурака?

Из глубин зала переодетые шуты изменёнными голосами вразнобой орали: «Ты у нас глупей пока!»

– А тогда скажите мне: дурак, он что – заразный?

Молчание зала прерывал сам Терёха:

Если есть у вас зараза

Мы её излечим сразу!

Что не этак, что не так,

Прокричит сейчас куклак!

Добавляли свету, Терёха выдвигал из-за спины метрового куклака в офицерской петровской одежде, в треуголке, и, намертво сплющив губы, гулко вещал чревом:

Я петровский куклачок

Подцеплю вас на гачок,

Про весь свет я не скажу,

Но над вами я поржу!

Вас как сено растрясли,

Обнулили, обнесли,

И теперь вы в дураках,

Без бабла, в одних портках…

Гул возмущения знобким ветерком пробегал по рядам. Ожившие конкременты орали:

– Где ты портки видел? Смотри сюда! У меня штаны сингапурские!

– Бойкот, спектаклю, бойкот!

– Короче, мужики: бей котов спасай Россию!

– В м…м…милицию его! Вместе с куклаком сам…м…мострельным!

– Луч-че сразу в дурку.

– Куклак, на минуточку, музейный, всамделишный, – отвечал уже собственным голосом Терёха, – считать до десяти и говорить умеет. Ну, а голоса ваши явных вражин выдали. В зале вас и всего-то с нос собачки Гульки. А тогда я к большинству обращаюсь: давайте мы этих сукиных сынов, эту ненародную партию надутых презервативов выгоним отсэда палкой?

– Правильно, гони их!

Терёха резко взмахивал жезлом, кидался в зал, свет полностью гас, тихий рёв одобрения и жалкий писк оживших конкрементов, перекрывала прощальная песенка-частушка: