Ромка без меня времени зря не терял. И оказался на диво расторопным и хозяйственным. Даже пыль везде смахнул и линолеум протер. Стол в большой комнате был красиво накрыт на двоих. Но напрочь меня сразили цветы в вазочке, палевые розы. Вчера их не было. Значит, выбегал купить их. Обо всем позаботился. И мне совершенно не было стыдно, что, пока я дрыхла, наш гость вкалывал. Есть какое-то особое женское счастье ощущать себя изнеженной, слабой, позволять баловать себя. И есть мужчины, умеющие преподносить это так, словно получают величайшее наслаждение, ублажая, балуя женщину. А что Ромка был именно таким мужчиной, сомневаться не приходилось.

Он появился из кухни с чайником в руках. Облаченный в старенький папин спортивный костюм, тесноватый ему, Ромка выглядел забавно. Но не потешно. Даже в пузырящихся на коленях штанах, с выпяченным своим животиком и дамскими покатыми плечами Ромка являл собой мужчину — надежного, сильного, умного. Сходства с уютным плюшевым зайцем он не утратил, но это лишь добавляло ему обаяния.

— Хочу на мультики! — капризно сказала я. — Ты обещал!

— Обещал — значит воспроизведу, — ответил Ромка, ставя чайник на стол. — Если будешь хорошо кушать.

— Я буду хорошо кушать!

Слова у меня с делом не разошлись, уплетала за обе щеки. Ладно еще, Ромке готовить не пришлось, со вчерашнего застолья много чего осталось. Его кулинарные хлопоты ограничились приготовлением чая. Ромка тоже на аппетит не жаловался, но потратили мы на завтрак вдвое больше времени, чем необходимо было просто для поглощения приготовленной мамой вкуснятины. Болтали о всякой всячине, смеялись до изнеможения. Толковей, остроумней Ромки людей не встречала. А я тоже была в ударе, несколько раз попала очень метко. И Ромка, я с удовольствием отметила это, в должной мере оценил мои способности. Господи, если бы с Сережей мне хотя бы изредка было так легко и уютно. Мы с Ромкой, неизвестно уже зачем, все еще играли в дядю-девочку, называл он меня только «дитя мое», но казался скорей моим, чем родительским однокашником.

А потом мы пошли гулять. Денек выдался как по заказу — солнечный, погожий. Мы даже плащей не взяли. У нас нередко бывает так в октябре — по-весеннему тепло и прозрачно, небо умытое, яркое, в деревьях зелени больше, чем желтизны.

— Лепота какая, — с наслаждением вздыхал Ромка. — У нас на Урале зима уже ярится.

— А ты перебирайся к нам, — с наивностью все той же первоклашки запросто решала я проблему. — Здесь тебе будет хорошо.

— Увы, дитя мое, — снова, но уже сокрушенно, вздохнул Ромка. — Каждый сверчок должен поиметь свой шесток. Да и староват я с нуля начинать.

— Ничего ты не староват! — возразила я. — Ты еще, Ромка, ого-го! Все женщины встречные на тебя заглядываются!

С «заглядываниями», конечно, подзагнула, но ответила искренне. Я, во всяком случае, не ощущала каких-либо неудобств, вышагивая под руку с немолодым лысоватым мужичком, к тому же заметно уступающим мне в росте. И не только фирмовый Ромкин прикид затушевывал возрастную и прочую разницу между нами. С Ромкой мне было хорошо и покойно. Почти как с Сережей. С Сережей мне всегда хорошо, но редко покойно. Другой сверчок.

До мультиков дело не дошло, зато мороженое мы ели. С коньяком. Сидели в полупустом кафе, блаженствовали. Я выпила всего две рюмки, но голова — сама удивлялась — коварно закружилась, в теле появилась приятная, истомная легкость. Меня и раньше тешили Ромкины анекдоты и шутки, но теперь хохотала, как ненормальная. На нас оглядывались. Я ничуть не опьянела, просто нравилось быть раскованной и беззаботной, нравилось ощущать себя избалованной девчонкой с косичками.

В парке мы гуляли, но на карусели не катались, хотя Ромка, ревностно следящий за соблюдением правил игры, такое предложение мне сделал. Он давно не был в городе своей юности, много, интересно рассказывал о нем. Я, родившаяся и выросшая здесь, о чем-то, к стыду своему, лишь краем уха слышала, об ином вообще понятия не имела. Ромка — мои рюмки не в счет — вылакал бутылку коньяка, к тому же поспать толком, как мне, ему не удалось, но держался и выглядел молодцом. Крепкий мужик. Только покраснел немного и мешки под глазами обозначились резче. И слова из него лились не хуже прежнего, не запнулся ни разу. Вспоминал о себе, о папе с мамой, о той далекой — для меня немыслимо далекой — жизни. И как-то так выходило, что была она, эта жизнь, сплошь развеселой, удалой, феерической. До того занятно, вкусно рассказывал — я чуть ли не жалела, что не родилась на четверть века раньше.

Ромка был деликатным собеседником, не упивался собственным красноречием, давал и мне выговориться. Он и слушателем был таким же превосходным. И понимал все так, как нужно — уж я это всей кожей чувствовала.

Зашла, конечно, речь и о Сереже. Меня еще вчера осенила счастливая мысль воспользоваться Ромкиным приездом. Несколько раз, еще когда завтракали, намеревалась попросить Ромку о помощи, да все как-то хорошего удобного момента не находила. Потому, возможно, что общение наше с самого начала приобрело несерьезный, шутливый характер. В довершение ко всему, в глубине души опасалась, что Ромка и мои с Сережей проблемы вдруг обратит в повод поупражняться в остроумии. И не хотела, чтобы этот непростой, жизненно важный для меня вопрос обсуждался на ходу, между прочим. Но доверяла я Ромке, что называется, от и до.

Мы сидели в нижней, «подвальной» части нашего парка на длинной облупленной скамейке. Было здесь по-дневному малолюдно — несколько парочек, мамы и бабушки с колясками, табунок пацанов, наверняка сбежавших с уроков.

— Ты сегодня очень-очень чем-то озабочена, дитя мое, — скорей утвердительно, чем вопросительно сказал Ромка.

— Что, заметил? — выдавила из себя улыбку.

— В ту же секунду, как впервые посмотрел в твои глаза, — хмыкнул Ромка. — Чебурашка в магазине игрушек. Я смогу тебе помочь?

У меня даже в носу защипало. И не было сейчас родней и ближе человека, чем этот сидевший рядом, в сущности незнакомый, лысоватый кругленький дядечка, похожий на плюшевого зайца.

Трудней всего было начать. Сбивалась, путалась, перескакивала с одного на другое. Но потом успокоилась, заговорила связно, взвешенно — выручал устремленный на меня Ромкин взгляд, понимающий, участливый. Теплый. Я все ему выложила, ничего не скрыла. Как люблю Сережу, как трудно мне с ним, вспыльчивым и непредсказуемым. Как мучает, изводит он меня своей пещерной ревностью, как часто ссоримся с ним из-за этого…

— Ты понимаешь, Ромка, до идиотизма порой доходит. Поздороваюсь на улице с кем-нибудь, задержусь на пять минут — он уже сам не свой делается. Все ему что-то кажется, мнится что-то.

— Может, повод ему вольно или невольно даешь? — обронил Ромка.

— Какой там повод! — всплеснула я руками. — Знаю ведь его, психованного! Да и не нужен мне никто, кроме Сережи! А тут еще родители мои, папа особенно…

— При чем тут родители? — не понял Ромка.

— Нагрубил он им, убежал, дверью хлопнул. Папа сказал, что если этот нахал еще раз появится в нашей квартире — с лестницы спустит.

— Это хуже, — затуманился Ромка. — Родителям грубить вовсе не обязательно.

— В том-то и дело! — опечалилась я. И стала рассказывать, как впервые затащила диковатого Сережу к себе домой, как все было хорошо, пили чай, тихо-мирно, я нарадоваться не могла. И маме с папой Сережа, я видела, нравился, он ведь умница, Сережа, и знает столько — просто ходячая энциклопедия. А потом завелись из-за этой проклятой Чечни, будь она неладна. Папа кричал, что никому не позволит растаскивать по кускам Россию, Сережа тоже разошелся, об «имперских амбициях» кричал. Я поначалу внимала им с удовольствием, тихо млела, слушая, как умело, грамотно мой Сережа отражает папины наскоки. Но вскоре заволновалась не на шутку — оба они, и папа, и Сережа, распалились, выражения уже не очень-то выбирали. Пробовала вмешаться, мама тоже пыталась все на тормозах спустить, но безуспешно. Дальше — больше. Папа назвал Сережу «сопливым теоретиком», а тот его — «сталинским мастодонтом». Кончилось тем, что Сережа вскочил, опрокинув стул, и убежал, не попрощавшись.