Он создал Lobotomobile — фургончик, в котором колесил по Соединённым Штатам, оперируя пациентов где надо и где не надо, пробивая им тонкую глазную кость специальным устройством, похожим на нож для колки льда, и разрушая таким образом лобные доли.

Один только Фримен провёл более трёх с половиной тысяч таких операций. А в целом в США этим варварским методом травмировали мозг десяткам тысяч человек.

В СССР, кстати, тоже с этой методикой поэкспериментировали, но, к счастью, быстро сочли метод «буржуазным» и запретили.

Вопрос в том, как вообще можно было допустить подобное безобразие.

Ну а с другой-то стороны — что тут такого? Мозг у нас не иннервируется, так что метод почти безболезненный, а полномасштабного вскрытия черепной коробки не требуется.

В результате пациент уже через пять минут после операции выглядит прекрасно, почти как новенький. Да и вряд ли родственники отдавали на такую процедуру совсем уж нормального человека.

То есть пациенты и до операции-то были не в своём уме, так сказать, а что там стало с ними после неё, и не поймёшь — то ли болезнь прогрессирует, то ли доктор с лейкотомом набедокурил…

В отечественной науке пациентов, которые по той или иной причине лишились лобных долей, традиционно называют «лобными больными».

Это состояние в своё время самым обстоятельным образом исследовал и описал основатель научной нейропсихологии — Александр Романович Лурия1.

Нет, он не занимался лоботомией, но, конечно, много повидал таких пациентов, когда в годы Великой Отечественной войны руководил эвакуационным научно-исследовательским центром в посёлке Кисегач Челябинской области, в котором проходили реабилитацию раненые, получившие тяжёлые черепно-мозговые травмы.

Пациенты с серьёзным поражением лобных долей демонстрируют весьма специфическую симптоматику:

• имевшиеся у них знания сохраняются, но вот выполнение умственных действий с их использованием крайне затруднено,

• деятельность пациентов лишается целенаправленности вплоть до неспособности что-то сделать даже при наличии чёткой инструкции,

• пациенты не могут просчитать последствия своих действий, будущее для них словно бы не существует,

• мотивы их поведения становятся спонтанными, социально неприемлемыми, а часто и просто деструктивными.

Но что если, например, пуля прошла сквозь лобные доли и удалилась из черепа восвояси?

Что если человек получил открытую черепномозговую травму, часть лобных долей были выдавлены осколками черепа из раны, но тяжёлого воспаления удалось избежать, а рана потом благополучно затянулась?

Как выяснил Александр Романович, такие поражения «обычно не вызывают грубых нарушений высших корковых функций». И там же добавляет: «Огромное большинство описанных в литературе "бессимптомных" поражений лобных долей мозга относится именно к таким случаям».

«Бессимптомных поражений лобных долей»? В самом деле?!

Кажется невозможным, но факт: поражение лобных долей не обязательно приводит к драматическим последствиям в будущем.

Но как это вяжется с тем, что мы знаем о мозге, о том, насколько мы зависимы от его состояния?

В конце концов, наши когнитивные функции выглядят настолько уязвимыми: выпил чуть-чуть — за руль не садись, не повторил про себя имя нового знакомого десять раз — и всё, вылетело, не вспомнишь, номер телефонный диктуют — и то пять раз переспросишь, чтобы в цифрах не запутаться.

А тут, по сути, кусок мозга в утиль отправляется — и хоть бы хны!

Ну, про «хны» я, конечно, преувеличиваю, но факт остаётся фактом — подобные повреждения не приводят к утрате памяти, например.

Получается, что наши лобные доли не хранят информацию, а лишь как-то её обрабатывают под задачу.

Если же этих расчётных областей становится чуть меньше — это, как выясняется, может оказаться и не так уж заметно с точки зрения состояния пациента и его поведения.

Итак, наш мозг, если смотреть на него спереди назад или сзади наперёд, представляет собой следующую систему:

• в задней части которой хранятся наши знания и представления — это «заднее» зеркало (чертоги, так сказать, нашей памяти);

• а в передней части эта же информация лишь каким-то специфическим образом дублируется из задней части, преобразуясь таким образом под задачу, — «переднее» зеркало (рис. 4).

Рис. 4.  Жёлтым цветом отмечено пространство лобных долей мозга — «переднее» зеркало, белым — задние отделы мозга, «заднее» зеркало.

Работает, как мы видим, тот же принцип: привходящая информация, которую мы используем в расчётах, идентична в обоих «зеркалах», а решение принимается во взаимодействии этих двух проекций.

Как это происходит в реальной жизни мозга? Для того чтобы ответить на этот вопрос, необходимо разобраться в том, чем вообще является наша память.

Загадка памяти

Хоть бы в сумасшедший дом поступить, что ли, чтобы перевернулся как-нибудь весь мозг в голове и расположился по-новому… Фёдор Достоевский

С нейрофизиологической точки зрения память — это, конечно, очень странная и даже абстрактная штука.

В конце концов, что такое любая связь нейрона с нейроном, если не память? Но как в таком случае понять, какие нейронные связи считать памятью, а какие — нет?

Всё дело в том, что «память» — это слово из нашего с вами бытового языка, а не строгий научный термин.

Мы им пользуемся в обычной жизни и даже, как нам кажется, понимаем, о чём говорим: «А ты помнишь, где лежат ножницы?», «Почему ты всё время всё забываешь?», «О, это надо будет запомнить!»

Рыть подкоп под грандиозный миф о памяти начали в том самом Йельском университете, где, как вы помните по лондонскому докладу Джона Фултона 1935 года, любили поизучать лобные доли приматов.

Что там только с их лобными долями ни делали — их и удаляли, и рассекали, и замораживали. В результате стало понятно, что лобные доли не хранят воспоминания, они с ними как-то работают, как-то их преобразуют.

Так и появился термин «рабочая память» (в отечественной литературе её называют «оперативной»). Его автором стала выдающийся американский нейробиолог, кстати, дочь эмигрантов из Российской империи, профессор того самого Йельского университета — Патрисия Голдман-Ракич.

«Рабочая память», если воспользоваться определением Нельсона Кована, — это «набор умственных процессов по удержанию лимитированного объёма информации во временно доступном состоянии для обеспечения когнитивной деятельности»2.

Лучше, на мой взгляд, и не скажешь. Но можно ещё воспользоваться метафорой: рабочая память — это что-то вроде облачного хранилища, в которое временно, под конкретную задачу загружается информация, необходимая для принятия конкретного решения.

Очевидно, впрочем, что рабочая память откуда-то черпает информацию, которой она оперирует.

То есть в нас есть какое-то архивное хранилище, которое по традиции называется «долговременной памятью», хотя этот термин и нельзя назвать удачным:

• во-первых, потому что он возник как противопоставление «кратковременной памяти», что, в общем-то, является очень поверхностной и формальной дефиницией;

• а во-вторых, потому что он вводит нас в заблуждение в отношении того, как вообще на самом деле работает механизм памяти.

Накопленные нами знания, образы, представления и так далее — весь наш, так сказать, жизненный багаж хранится отнюдь не так, как мы себе это представляем.

Большинству из нас кажется, что у нас есть некий склад воспоминаний, которые мы извлекаем по мере надобности — «вспоминаем».

Но это лишь иллюзия. Если бы наш мозг и в самом деле работал по принципу такого склада, куда всё записалось как на киноплёнку, то нам бы на 70 лет жизни никакого мозга не хватило. Только на 3–5 лет, и то с трудом.