Есть такое необъяснимое явление – полуденный кошмар. Это странный эффект сознания, когда яркое солнце, тишина и умиротворение залитой светом равнины вселяют в тебя невыносимый животный ужас. В городке на краю земли меня посещало такое не раз, хотя ни безмятежных равнин, ни даже солнца тут толком нет. Только глубокое море и ледяные дюны. И, казалось бы, ни то ни другое не может быть неизбежной угрозой и вселять страх. Но только в первую неделю пребывания здесь я мог погибнуть четырежды, а сделал это всего один раз и вряд ли хотел бы такое повторить.

У меня не осталось ничего, кроме воспоминания о том дне, когда все закончилось. Мы сидели и пили кофе на летней веранде, припорошенной снегом, и смеялись над какой-то только нам известной и понятной ерундой. Я сидел не очень удачно – солнце светило прямо в глаза, и я почти не видел лиц своих друзей, только слышал их голоса.

– Нужно вернуться в заброшенный шахтерский поселок, – говорил я. – Пожалуй это лучшее, что мы сняли за все время. Потому что самое первое. Ну, с чего начали тем и закончим. И не надо так морщиться и подмигивать друг другу – я все еще у нас главный и потащу вас туда за шиворот если потребуется, – я засмеялся и сжал в пальцах чашку с давно остывшим кофе. Теперь скорее не она грела мои руки, а наоборот. – Ладно, сдаюсь. Вы вдвоем сильнее, но у меня все еще есть мозги. По крайней мере до тех пор, пока мы не встретили каких-нибудь зомби, разумеется. Что с вами? Чего вы застыли? – я медленно опустил чашку на стол.

Вспоминая тот последний свой день, я улыбаюсь. Шутка про зомби была удачной. Жаль, что ее так никто и не оценил. В те минуты на террасе солнечный полдень еще не был кошмаром.

В моей жизни почти никогда не происходило вещей из тех, которые принято называть жуткими и необъяснимыми, поэтому я вырос скептиком, не боящимся темноты. Почти – потому что однажды, когда мне не было еще десяти, нас разбудил громкий, но сдавленный смех где-то в глубине дома. Я помню свое заспанное лицо в зеркале, отца, застывшего посреди пустой кухни с увесистой настольной лампой в руках и перепуганные глаза мамы. Сам я все еще считал, что это сон и не испытывал никакого страха. Но все закончилось так же внезапно, как и началось. Ругнувшись на пыльную решетку вентиляции, отец отправил всех спать и на всякий случай проверил замок на входной двери. Позже, когда я вспоминал этот случай, я натыкался на молчаливую улыбку мамы и ворчание отца, что у меня слишком плохая память и чересчур богатое воображение.

Почему-то теперь, спустя десять лет после того случая, я вспоминал родителей именно такими как в ту ночь – тревожные со следами недавнего сна. Только морщины на их лицах становились в воспоминаниях все глубже и серебряные волоски все сильнее искрились на их висках и вокруг глубоких залысин отца, которые всегда меня настораживали. Я понимал, что однажды у меня появятся такие же. Они будут все больше и светлее, пока однажды не сомкнутся на затылке посреди совершенно белой головы. Но пока в отражении стекла я видел свою черную густую шевелюру, слегка волнистую. И на сотни километров вокруг нет ни одного парикмахера чтобы состричь этот позор.

Зато есть холодное северное море. Оно лежало серым неподвижным свинцом там за окном под таким же глубоким темным небом и по нему неспешно плыли осколки льдин. В мое бедро упиралась дорожная сумка, а стакан черного несладкого кофе обжигал пальцы. Я следил за тем, как среди льдин бесшумно движется баркас, пока не пошел крупными хлопьями снег и за окном не повисла непроглядная пелена.

– Баркас над баркасом, – сказал кто-то позади. – Смешно. Тут очень глубоко. В прошлом году такой же затонул на этом же месте,

Мне это смешным не показалось, но я молча кивнул голосу и достал из кармана толстой теплой куртки телефон. Ничего – ни звонков, ни писем. Только батарейка горит красным и неловко жмется к углу экрана одно деление сети. Тут на краю мира вообще удивительно, что есть связь. В наушнике ревел Van Halen со своим «Jump», но нахлынувшую меланхолию от вида за окном никак не разбавлял.

– А я не тебе говорю. Я так, размышляю.

Я все же обернулся. Тощий старик с жиденькой бородкой смотрел, как и я в окно на его шее дрожал острый кадык в такт глоткам холодного пива из запотевшей бутылки. Я поежился, перевел взгляд низкий потолок забегаловки, которая служила тут и столовой, и кофейней и баром. Под потолком горел желтый фонарь в железной решетке. От него деревянные полы и стены светились теплым желтым янтарем, а за окнами дрожала ледяная серо-синяя мгла. Почти никого за пустыми столами, кроме меня, старика с глупым в такую погоду пивом и троих за дальним столиком в меховых куртках. Я не видел их лиц. Они сидели тихо, надвинув капюшоны на глаза и пялились в тусклый экран ноутбука. Его свет отражался в стеклах очков того, что сидел посередине и также как и я грел пальцы о стакан с кофе.

Дверь распахнулась, нарушив теплый уют. Вслед за человеком в толстом свитере и в фуражке влетел ветер, холод и сырость. На его плечах и голове лежал мокрый снег.

– Три места на баркасе. К причалу живо, отбываем через пятнадцать минут.

Трое! Надо было подсуетиться раньше. Я с легкой завистью и неприязнью взглянул на троицу у входа, захлопнувшую ноутбук и поднявшуюся с места. Их бодрое шуршание рукавами дутых курток означало одно – я застрял тут до утра, а то и до следующего вечера. Капитан прошел мимо меня, оставляя на полу мокрые следы. Он налил себе чай из пузатого чайника и долго возился с пакетом сахара, пытаясь его открыть толстыми замерзшими пальцами.

– Почему только три? – не слишком громко, но вызывающе спросил я. Чего терять? Самое страшное – буду спать прямо тут, положив сумку под голову. Гостиниц здесь нет. Ничего нет, кроме серой крупной гальки, причала и свинцовых волн. Капитан даже не взглянул на меня. Он наконец открыл сахар, рассыпав половину на стол.

– Может еще один поместится? – без особой надежды добавил я.

– У меня грузом все заставлено. Через залив ходу полчаса, а терпеть в рубке больше троих не буду, – он хлебнул кипятку, поморщился и вытер усы ладонью. – Не влезешь ты туда, парень. Ты на баркасе хоть раз бывал?

– На грузе посижу, – уверенно сказал я.

Капитан усмехнулся, кинул в рот дешевый леденец и показал три пальца.

Черт! Я застегнул молнию на куртке и в твердой решимости не сдаваться направился к двери. Задел болтающейся на плече сумкой кого-то из троицы, но они не заметили. Я готов был вцепиться в горло любому, кто меня окликнет, но дверь со скрипом закрылась. Ветер облепил мокрым снегом мое лицо. Я едва различал темную полосу пирса перед собой, но торопливым шагом шел вперед, рискуя сорваться в воду со скользких досок.

Впереди маячил борт баркаса, а за ним лениво покачивалось ледяное море. Оставалось ждать, поглядывая на перекинутые к пирсу железные сходни, ощущая, как медленно улетучивается накопленное за часы ожидания тепло и промокает куртка. Все не так уж важно, если меня не оставят тут на пирсе. Всего полчаса хода, а там за проливом есть гостиница и даже не одна – я уточнял по картам, а значит будет теплая вода и крепкий сон. Глянцевый рекламный буклет показывал уютные номера, но мне достаточно сейчас было и обычной кровати. В краю, где самое редкое природное явление – обыденность, пока только это казалось настоящим чудом. Я закинул сумку за спину, нацепил лямки на плечи и бьющий по лопаткам ветер стал не таким ощутимым.

Капитан шел по пирсу, а за ним семенила троица. Я влез на борт, скинул сумку пол ноги и принялся ждать громких возражений, но капитан прошел мимо. Он взялся за трос и принялся отматывать его от покрытого снегом столба. Троица встала в паре шагов от меня. Они о чем-то разговаривали, затем обнялись. Прикрывая лицо рукой, невысокий человек в капюшоне поднялся на борт, остальные неспешно двинулись обратно с желтым окнам, из которых лился на пирс теплый свет.