Була у мамы подружка Куприяниха (она и тапере живая).

Первый раз когда Куприяниха пришла к Сенькиным, Анке було три с половиной года. Она так обрадовалась старухе. Кинулась ей на шею и сказала: «Моя Катя».

А когда ей исполнилось шесть лет, нашла в куче бабушкиных вещей тот самый платок, который Куприяниха когда-то подарила нашей маме. Анка подбежала к Куприянихе и сказала: «Катя, я принесла твой платочек. На, возьми». Катерине ничего не оставалось, как взять платок и повязать голову.

Вот после этого и я, и Семен (ярый безбожник) поверили, что люди забуль второй раз рождаются — приходят ояви.

* * *

В старое время сказовали, что летом по Сендухе ходят какие-то люди. Их называли «худые чукчи». Чукча такой имел при себе лук и стрелы-костянки. Переправлялся через реки на каких-то пузырях. К заимкам подходил ночью. Воровал юколу и ел ее сырую. «Худые чукчи» очень быстро бегали. Одевался «худой чукча» в сырые оление шкуры глухоком, как с песца содранные. Сохли шкуры на нем. Лицо его темно-красное, как железо. Баяли, что если снять ремень от штанов «худого чукчи» и подпояситься им, то можно так же, как и он, хлестно бегать. Старики не помнят случая, чтобы чукча убил человека. А наши убивали их часто. Если кто-нибудь убил «худого чукчу», то не говорил об этом три года, Если он расскажет раньше срока, то будет ему худо — будет хворать или во сне будет грезиться. На том ружье, из которого охотник убил чукчу, он должен подпилком доспеть зарубку. Если не доспеет, то у него появится желание стрелять в каждого.

Досель старик дядя Саша Плавшеской сказовал:

— Оннезду летом ходили мы втроем по гуси. Обратно три дня жили на Гусиненской Стрелке. Погода була — никак губу не могли переехать. Сели за карты.

Еще утром я заметил недалеко бугорок, на котром что-то находилось, то ли тарбей, то ли канюк. После обеда смотру, тарбей по-прежнему сидит на том же месте. Я решил узнать, чево он сидит, не летает. Взял тычку вместо посоха и пошел. Стал подходить к бугорку, вдруг, брат, с криком человек соскочил и давай меня стрелять из лука. Я две ли, три ли стрелы отбил посохом и побежал к палатке за ружьем. Пока бегал, чукча потерялся. Онной стрелой он меня попал, у камлейки рукав порвал. Мои-то товарищи надо мной посмеивались: «Мы-то думали, вы с «худым чукчей» плясать стали».

Сказовали, что давно покойный Семен Киселев пошел в сентябре месяце пасти ладить, взял ножик и топор с хоесом. Идет и видит: спит человек на земле. Он понял, что это «худой чукча». Подполз к нему и заколол, после чего похоронил, а нож, которым заколол, закопал вместе с ним. Такая вера була. Когда Семен пришел домой, ни с кем три дня не баял. Люди думали, что он чево-то дошпелся — занемог или чево. Потом хороший стал.

Давно в Русском Устье на строительстве школы один якут работал, по прозвищу Мечеко. Хороший плотник бул. В сентябре, когда темные ночи начались, собаки лаяли несколько дней подряд. Оннежду Мечено пошел на веречью дерво на норило искать. Нашел хорошую ослядку и начал обтесывать. Вдруг на него созади человек кинулся, обхватил за горло и стал нежить. Мечеко сильный человек бул. Долго барахтались, наконец он сбросил с себя нападавшего на землю и стал топтать. Затем схватил топор и треснул по голове. Побежал к людям, рассказал. Пришли люди, видят: «худой чукча» лежит. Тут же его закопали. После этого Мечеко стал хворать и через год на Аллаихе умер.

* * *

Наши, помни-те ведь, как после войны у нас первый раз радиотелефон поставили. Все ходят с Чокурдахом по радио бают, ково надо вызывают. Дядя Проня ведь страсть шубутной человек бул. Ево старики Пронькой-крикуном кликали. Вот он и гуврит:

— Я, брат, тоже хочу с Митей побаять. Шибко давно стало вестей от него ниту. Пойдем, Петушок, побаем.

Собрался старик пошел «на переговоры». По дороге спрашивает у младшего сына:

— Чево, тятя, ты будешь кричать или я?

— Нет, лучше я крикну. То поклон-да забудешь сказать.

Пришли на радиостанцию, открыли дверь в сени. А в сенях стоял мотор. Дядя Проня, как увидел его, сразу к нему кинулся, схватился за радиатор да и стал кричать:

— Митя, Митя, здравствуй! Это я, тятя твой Мама поклон заказыват. Мы кабуть, мы кабуть. Едишку маленько добули. Зине поклон скажи, Зине поклон.

На крик выбежали радисты. Еле успокоили старика и объяснили, что переговоры надо вести из дома. Од вошел в избу, увидел аппаратуру, кинулся к столу, начал бегать да кричать:

— Митя, Митя, привет! Привет! Деньжонки пошли.

Тут уж его остановить не могли. Махнули рукой. Он бегал, бегал, кричал, кричал. Потом, винно, устал. Сел, выдернул ганзу, набил его табаком и обратился к сыну:

— Чево, тятя, хорошо ведь побаяли.

* * *

Первым нашим колхозным мотористом был Кенька Новгородов — шутник, любого рассмешит. Купили тогда у военных мотор Л-6, на шлюпку поставили. Де, Кенька день и ночь в моторе копается. Сначала-то он у него часто ломался. Приехали один раз в Брусово, а там тогда дядя Сеня Шкулев жил. Мотор опять заглох. Старик и спрашивает:

— Тятя, а он чево у тебя, мотор-от, часто ломаца? Винно, худой подсунули.

— Нет, дядя Сеня, сам-от мотор хороший. Свечки худые.

Старик ничего не сказал, молча ушел в амбар. Потом приходит и подает Кеньке в магазинной упаковке две стеариновые свечи:

— Тятя, возьми. Вот от зимы две свечечки осталися.

— ?!

Другой раз только отъехали от Табора, мотор опять заглох. Заводили-заводили — не заводится. А с ними один мужик бул, якут — уполномоченный из района. Такой высокомерный, все старался нами командовать. Тут он тоже стал выступать:

— Один мотор всем колхозом не можете наладить. Мне срочно надо быть в районе, у меня дела.

А Кенька отвечает:

— Что мы можем сделать, если компрессии нет.

— Как это нет компрессии, куда девалась? Почему не позаботились, когда из Русского Устья выезжали?

— Была маленько, да кончилась. Ты бы вместо того, чтобы на — нас рявкать, сходил бы лучше к полярникам, попросил бы у ребят полбанки компрессии. Ты начальник — тебе дадут.

Уполномоченный помолчал, потом взял банку и за полтора километра отправился на полярную станцию. Пришел к ним и с порога заявил:

— Ох, эти русскоустьинцы, очень бесхозяйственные люди, даже компрессии не имеют. Дайте, пожалуйста, хоть полбаночки…

* * *

Было это еще до войны. Повез дядя Проня нашу, учительницу на зимние каникулы в Чокурдах. Отъехали из Русского Устья рано утром. Вдруг, брат, временная пурга и упала, ну мольча гнев — перенню собаку не видно. Сразу заблудилися. Чево делать? Назад воротиться? Собаки противным ветром не пойдут, да и деревню не найти, можно в море уехать. Хорошо палаточка була. Учительницу-ту он положил на нарту, в одеяло завернул и палаткой накрыл. А самому места на нарте ниту. Сам-от сядет на снег, голову-ту под полатку просунет, положит учительнице на колени, полчаса подремлет, встанет, отряхнется от снега и начинает ходить вокруг нарты. Потом опять подремлет,

Учительница-та сказовала, что сначала старик молился:

— И, и, Исус Христос! И, и, матушка-Сендуха, но дай погибнуть православным христианам.

Потом стал петь то ли песни, то ли былины. Сутки прошли, пурга не перестает. Тогда он решил испытать последнее средство.

— Чево, мама станем делать? — обратился он к учительнице, — винно, придется раздеться.

— Что ты, дядя Проня, — испугалась учительница, — зачем раздеваться?

— У нас поверье есть, если человек в хорошую погоду родился и когда он совсем голым на улице покажется, пурга сразу подтихает. Только ты, мама, мою лопатишку держи, а то ветром унесет.

Старик быстро разделся, сунул одежду учительнице под палатку и несмотря на мороз, стал бегать вокруг нарты и кричать:

— Будь ясно, будь тихо! Будь такая погода, в какую я родился.