Крейсер был неподвижен. Мы быстро собрали свои нехитрые пожитки и гулко протопали на грузовой ярус. А там уже люди из команды крейсера осторожно опускали наше неказистое средство передвижения на снег.

Сам командир вышел на верхнюю палубу, чтобы пронаблюдать высадку. Стальной командир Эйкин выглядел вполне штатским человеком, которого косматая униформа вообще делала похожим на какого-то безвредного домового; однако я-то знал, как бывает обманчива внешность.

Мы выгрузились у начала длинного, сколько хватало глаз, то ли русла во льду, то ли фьорда — в тусклом свете этой призрачной зари не разобрать было, куда тянется русло, но я резонно полагал, что ночники знают места пересечения кордона. И в самом деле, с места нашей стоянки можно было видеть флаг ночников, развевавшийся на длинном алюминиевом шесте с растяжками. О ночном буране напоминали лишь свежие сугробы и наметы, да еще низкие облака, отсвечивающие желтизной, дрейфовали у края горизонта.

— Команда на судно, люк задраить!

Я подивился, сколь живучи морские термины в условиях, когда никаких морей нет и в помине. Бронированный люк величественно поднялся, выпустив из недр корабля ерундовину — двух человек с мотонартами; командир Эйкин козырнул нам на прощание и ушел к себе. Крейсер заворчал, изрыгнул облако выхлопа и, с ходу набрав скорость, двинулся прямиком в ночную сторону, прочь от зари.

— Что ж, и нам пора…

Теофил с похмелья был явно не в духе и молчалив, против обыкновения. Он заталкивал в багажник мой вещмешок, всем своим видом давая понять, что это вовсе не его, Теофила, дело и вместо того, чтобы глазеть на уходящий крейсер, мне не мешало бы заняться этим самому. Закончив погрузку, он уселся за руль и хмуро пригласил меня занять место сзади. Известное дело — на мотонартах от встречного ветра хуже приходится водителю, а пассажира прикрывает его широкая спина; эти соображения, надо думать, тоже не прибавляли радости Теофилу. Мы покатили вниз — взрывая округлые сугробы, петляя меж ледяных глыб, въехали в это ледовое ущелье и помчались навстречу такой тоненькой, такой невесомой на вид полосочке зари, что казалось, ее с легкостью перекроет небольшая тучка. Но нет, светила полосочка все так же, а вот сполохи полярного сияния ослабли и почти не добавляли света в серый сумрак. Мы ехали и ехали, и Теофил, против моего ожидания, нисколько не рисковал, понимая, наверное, что от этого зависит его собственная жизнь. А может, он так себя вел всегда после чарки? Во всяком случае, почти час мы проехали вполне осмотрительно и почти в полном молчании.

Впереди показалась небольшая площадка, и мотонарты, слегка крутнувшись, остановились на ней.

— Слезь-ка на минутку. Надо заглянуть в фильтр.

По мне, так заглядывать посреди пути в воздушный фильтр — сущая нелепица, ну да, может, у этих ночников какие-то особые взаимоотношения с фильтрами двигателей мотонарт. На слух двигатель работал вполне нормально, но водителю виднее. Я сошел в глубокий снег и двинулся к краю площадки, чтобы немного размяться: длительное сидение в позе всадника, да еще на крепком морозе, может кого угодно превратить в ледяного истукана. И тут до меня донесся голос Теофила — не тот задушевный ручеек нескончаемой болтовни, а совершенно другой, металлический тембр:

— Стоять! Повернись ко мне!

В недоумении я обернулся. Миляга Теофил стоял у мотонарт, как говорится, на изготовку, держа меня под прицелом автомата и, по всей видимости, наслаждаясь эффектом внезапности.

— Ты чего это? Свихнулся, что ли? — только и нашелся я сказать.

— Нет, в полном разуме. — Теофил картинно передернул затвор — сталь клацнула в тишине этого бесконечного утра особенно отчетливо. — Нашему с тобой рейсу пришел конец. И тебе тоже.

— Ты вчера, видно, здорово перебрал. — Я старался говорить спокойно. — Давай чини свой фильтр, и поехали.

— Фильтр в порядке, не твоя забота. — (Я и не сомневался.) — У тебя есть дела поважнее.

— Само собой. Домой добираться вон еще сколько!

Тень сожаления пролегла по лицу Теофила.

— Дом твой отныне здесь, друг сердечный… Не надо считать себя умнее всех. И девочек если уводишь, так знай, чем это грозит.

А, вот откуда все идет! Я так и думал. Вслух же я сказал:

— Теофил, да ты что…

Но Теофил не дал мне закончить фразу:

— Ты, парень, вот что — у меня к тебе никакого зла нет, просто выполняю приказ. Не обессудь…

— Подожди! — заорал я.

Но он уже навел ствол на меня и с удовольствием — да, я заметил в его взгляде удовольствие — потянул спуск, как обычно тянут, давая затяжную сокрушительную очередь. Щелкнул боек, очереди не было.

— Давай разберемся, Теофил…

Все еще думая, что это простая осечка, он оттянул затвор и заглянул в патронник. Там было пусто. Эту пустоту обеспечил я еще в кубрике крейсера, заменив снаряженный магазин на пустой. Просто на всякий случай: пригодилось предупреждение Марии! Теофил же на моих глазах становился другим — из торжествующего исполнителя он стремительно преобразился в злобного мстителя, алчущего моей гибели. Теперь уже нельзя было утверждать, что у этого балагура не имелось ко мне ни капли личного зла, — морда ощерена от ненависти, в глазах — готовность на все… Еще бы, так обмануться в человеке!

Я выхватил свой пистолет в тот момент, когда Теофил уже готов был броситься. Выпалил у него над головой — чтобы показать, что, в отличие от автомата, пистолет боеспособен, — и заставил отбросить бесполезное оружие в сторону. Затем, не опуская ствола, я велел Теофилу отстегнуть принайтовленные к мотонартам лыжи и забрать свой вещмешок. Тут до него дошла суть этих приготовлений.

— Парень, ты меня обрекаешь на гибель…

На его ломаном пиджин это звучало именно так, патетически.

— А на что ты меня обрекал три минуты на зад, а? Будь я таким же мерзавцем, как ты, я поступил бы с тобой сам знаешь как… А пока что я даю тебе шанс — хоть ты и не заслуживаешь — вернуться к своим девицам-ночницам. Наплетешь им, да и Кшишу заодно, как ты тут ловко управился со шпионом. Давай живее на лыжи!

Теофил хмуро смотрел на свое жалкое снаряжение. Он, быть может, даже искренне предпочел бы, чтобы я его пристрелил. Тот отрезок пути, что мы проехали за час на нартах, ему предстояло одолевать как минимум суток трое — ведь обратный путь вел наверх, — вдобавок без палатки, без спиртовки, без горячей еды… А там еще сколько ждать патрульного крейсера! Но — сам виноват.

— Шевелись!

Он пристегнул лыжи и влез в лямки вещмешка. Казалось, он хотел еще что-то сказать, но я его уже довольно наслушался за это время.

— Пошел!

Теофил вяло задвигал ногами, пошел тяжко, почти без скольжения по оставленной нами колее. Я смотрел ему вслед без особых эмоций — ничего гуманнее не придумалось. Когда он скрылся за выступом ледника, я залез на седло мотонарт и включил зажигание. Двигатель еще не успел остыть.

Продвигаться навстречу солнцу куда отраднее все-таки, чем катить в непроглядной тьме. Спустя некоторое время после моего бесконечного петляния по ледовому каньону я заметил, что фары можно и выключить — общий палевый фон неба давал достаточно света. И тем не менее я катил по заснеженному ледовому руслу с великой осторожностью, помня обо всех тех многочисленных авариях и трещинах, что приключились в свое время еще под командованием незабвенного Португала. Надо сказать, путь здесь, пролегая по руслу сравнительно молодого выводного ледника, оказался гораздо более ровным и почти свободным от трещин. Следя изо всех сил за ближайшими пятьюдесятью метрами пути, я почти не заметил двух важных вещей: гряды черных скал несколько впереди и сбоку по курсу и первого ослепительного проблеска солнца над горизонтом — впрочем, я тут же потерял его из виду, спускаясь довольно круто по ледовому фьорду.

Здесь меня встретил распадок, низина. Выключив мотор, я услышал ровный мощный шум, который сперва принял за рев ветра в сужении скальных массивов, но тут же понял свою ошибку: это был отдаленный рокот большого водопада. Я соскочил на снег — не на пушистый звездчатый покров, в который проваливаешься по пояс, а на плотный влажный наст. Край распадка образовывал уступ невидимой отсюда глубины; края фьорда как бы расступились, и в обрамлении снеговых гор открылась далеко-далеко целая страна озер и протоков. И надо всем этим, чуть оторвавшись от земной черты, царило бледное солнце.