– Ну нет, Петр Александрович, я, наверное, так рядить и судить не смогу. Если уж есть закон, так пусть для всякого, исключений делать не стану.

Карелин помолчал с минуту – видно, я его озадачил,- но потом так же тихо и ровно, как он и говорил обо всем, заметил:

– В «Известиях» мы с вами тоже не все принимали, а жизнь знай себе гнет нашу спину. Где-то я читал, что будто бы в Америке перед входом в конгресс долгое время надпись висела: «Умей не выходить из себя по поводу вещей, которых ты не сможешь изменить». Вот эти «вещи», которых мы не можем изменить. У нас их, к сожалению, много.

– Мне такая надпись не очень по душе, капитулянтским душком отдает, трусостью, окопным настроением. Сиди себе в окопе и не рыпайся. У нас же с вами есть права, власть, наконец, воля. И Свиридов будто бы человек правильный. Вот и вам он команду дал: в новое издательство евреев не пускать.

Я горячился. И уже подумывал: «Черт меня занес в это болото! Мало того, что писать не смогу, торчать тут буду с утра до вечера и на дачу дорогу забуду,-тут еще и ловчить, подличать надо! Своих ребят обкрадывать, русской литературе кислород перекрывать, а этих… чужебесов с их пустопорожней писаниной выпускать, да еще и подталкивать, машины, рабочих загружать, леса русские на них изводить. Нет, не смогу я в этой конторе! И заявить об этом надо как можно раньше. Нечего ни им, ни себе голову морочить».

Но тут заговорил Карелин:

– Николай Васильевич – человек честный, принципиальный, но он, к тому же, еще и человек умный. Понимает: если перед ним стена – лбом переть не надо, лучше обойти ее, уклониться от лобовой встречи. Он в такие условия поставлен – врагу не позавидуешь. Он, словно волк, со всех сторон красными флажками обложен. Куда ни метнись – охотник с трехствольным ружьем. И каждый в сердце метит или в голову. На Старой площади главный охотник сидит – Яковлев Александр Николаевич, заведующий отделом пропаганды; в Совете Министров РСФСР – второй охотник, Качемасов, заместитель председателя Совета Министров по культуре; в Союзе писателей – большом, союзном,- Георгий Марков, сын Маркуши; в Союзе писателей российском – Сережа Михалков – у этого столько масок на лице, что и сам черт не поймет, какому он богу молится. А если уж правду говорить: все эти молодцы одним миром мазаны – от каждого из них чесночком отдает. А уж о Яковлеве и говорить нечего: этот на все русское буром прет.

В метро мы доехали до станции «Профсоюзная». Отсюда Карелин к себе на Ломоносовский проспект на автобусе поехал, я на свою Ново-Черемушкинскую улицу пошел пешком.

Первый день работы в Комитете набил в голову столько «гвоздей», что ни о чем другом я уже и не мог думать, как только о положении русских писателей и русской литературы.

И ночью долго не мог заснуть. Видя, как я ворочаюсь на койке, Надежда спросила:

– У тебя что, неприятности по службе?

– Как тебе сказать? Во всяком случае приятностей никаких не было. Я, кажется, зря подставил шею под этот хомут. Боюсь, что не смогу тут работать – душа изболится. А у тебя как?

– У меня ничего. Назначили ученым секретарем биологического факультета, зарплату прибавили.

– Поздравляю. Я рад за тебя.

Несколько минут лежали молча. Надежда спросила:

– Блинов из «Профиздата» тебе не звонил? Он мне звонил и сказал, что тебе аванс за новый роман выписали. Через неделю можно получить.

– О! Это хорошая новость. Спасибо.

Теперь уже мне подумалось: и финансовые дела идут неплохо, а я, дурак, впрягся в эту повозку. В голове уж готов был план нового романа из жизни 30-х годов, и название готово: «Ледяная купель»,- сидел бы на даче, писал бы, да писал. Недобрым словом поминал Фирсова. Ах, Володя! Втравил в историю!

После собкоровской, а затем спецкоровской вольницы, почти беспрерывных и нелегких, но всегда волновавших новизной поездок по стране, конторская жизнь показалась сущим адом. Утром вскакивал по звонку будильника, наскоро умывался, завтракал и бежал в метро. Почти час добирался до работы, да час обратно. С рабочим временем – десять часов ежедневно, минута в минуту.

Жизнь на даче, вольный литературный труд казались далекой сказкой. Однако же мысли вернуться к письменному столу являлись все реже. Наоборот, все больше думалось: если не я, то кто же? Кто будет помогать писателям? Кто выполнит эту черную, невидимую, но такую нужную работу?

И с этой мыслью прибавлялись силы, я все больше втягивался в поток повседневных дел, находил для себя занятия, где я больше всего мог принести пользу.

Сразу оговорюсь: я, хотя и значился заместителем главного редактора всех издательств России, но влияние мое на ход издательских дел было невелико. Я был далек от процесса редактирования книг, от механизма отбора и подготовки рукописей к печати, и от людей, работавших в этой сфере. Очевидно, такова участь всех министерских работников, и я не был исключением.

Мы с Карелиным могли что-то притормозить, что-то подтолкнуть, что-то подсказать председателю, его заместителям, но сами мало что решали. Я понял это по тому, как мы создавали новое издательство «Современник».

На первом этапе жаркие споры, диспуты закипели вокруг основных кандидатур: директора издательства и главного редактора. Кстати, я тут своими глазами увидел и механизм назначения таких важных персон.

На ту и другую должность назывались именитые писатели: Николай Родичев, Иван Стаднюк, Николай Камбулов, Егор Исаев… Многие звонят, спрашивают, не преминут сообщить и свое мнение: одного поддержат, другого опалят сомнением, а то и подозрением.

Большинство сходилось на том, что главным редактором должен стать большой, всеми уважаемый писатель, принципиальный человек, а директором – комитетский чиновник, компетентный в типографских делах. «И пусть он не лезет в процесс отбора и редактирования рукописей».

Уже тогда многие при встречах и в телефонных разговорах прозрачно намекали на главное условие: и директор, и главный редактор, и заведующие редакциями должны быть русскими и крепкими в своих убеждениях. «Не дай Бог левак затешется!»

И вдруг новость: директором издательства предлагается Прокушев Юрий Львович – кандидат филологических наук, преподаватель Высшей партийной школы. Зазвонили комитетские телефоны: «Прокушев,- это верно? Но кто такой Прокушев? Почему тянут темную лошадку? Наверняка с левой стороны. Куда же вы там смотрите?»

Но, конечно, главные, решающие разговоры происходили в кабинете председателя. Туда я не был вхож, но Карелин стоял у плеча Свиридова неотступно. Я из деликатности ни о чем не спрашивал, тем более что видел: Карелин на эту тему говорит неохотно.

Позже узнал: Карелин возражал против Прокушева, уверял, что он «чемодан с двойным дном», и Свиридов колебался, ездил в инстанции, убеждал, доказывал, что директор должен знать издательское и типографское дело, он должен быть известен в кругу литераторов или хотя бы работников Комитета, а Прокушев?… Кто такой Прокушев?

Обозначился претендент на должность главного редактора – Блинов Андрей Дмитриевич, главный редактор «Профиздата». Карелин сообщил об этом с радостью. О Блинове не надо было наводить справок: в Москву он приехал из Кирова – Вятки, там был редактором «Кировской правды», в Москве работал в «Труде». Это был порядочный человек, крупный писатель, его кандидатуру никто не отводил.

Карелин в тот день к Свиридову не поднимался, сидел в своем кабинете усталый, с лицом серым, нездоровым.

– Жмет сердце. Я, пожалуй, поеду домой, отлежусь.

Вызвали машину, он уехал. Все звонки и посетители переключились на меня. Кстати, из евреев никто не приходил, разве что знакомые по литинституту и «Известиям».

Неожиданно зашел Блинов и с ним незнакомый чернявый человек лет пятидесяти с нетвердым взглядом коричневых выпуклых глаз и едва заметным трясением головы. Ростом он был высокий, громоздкий.

– Прокушев Юрий Львович, директор издательства «Современник»,- представил его Блинов.

Внутренне я ахнул: уже назначен!