–– Присмотрись, Георгий, к нему. Видится мне, что этот провинциал еще удивит мир. Ты же знаешь, я редко ошибаюсь.
Поначалу работы художника-самоучки из Белоруссии не произвели на Михайлова особого впечатления, в профессиональном отношении они были слишком сырыми. Но в карандашных набросках угадывался незаурядный талант. А неуемная страсть восемнадцатилетнего паренька к рисованию обещала когда-нибудь принести свои плоды. И он рискнул. Купил у Исачева несколько картин. Заплатил, как и всем остальным своим клиентам, не много. Художники знали, что, перепродавая их картины по имевшимся у него каналам за рубеж, Михайлов выручал на порядок больше. Но торговаться с ним было бесполезно. Впрочем, Александр радовался и этому. Тем более что коллекционер свел его с неформальными художниками, о чем он давно мечтал.
Исачев стал завсегдатаем посиделок, которые постоянно устраивались на квартирах Михайлова и поэтессы Юлии Вознесенской, куда и пристроил его Кузьминский. Помимо художников, сюда захаживали непризнанные поэты и барды-песенники.
Пробыв в Ленинграде почти год и решив, что созрел для серьезной работы, Александр вернулся в Речицу, чтобы целиком отдаться творчеству. Михайлов продолжал опекать Исачева. Разместил несколько его картин на выставках, лучшие работы выкупал для себя.
В марте 1979 года «за пропаганду чуждого искусства» Михайлова арестовали. Все имевшиеся в его квартире картины, в том числе около ста полотен Михаила Шемякина, в то время уже известного за рубежом, были конфискованы. К категории абстрактной живописи, бывшей в СССР под запретом, эксперты отнесли и несколько полотен Исачева.
Вернувшись из заключения, коллекционер мало-помалу восстановил свой бизнес и разыскал Исачева…
–– …Ну, так что будем делать, Александр? – продолжил свой натиск Михайлов.
Исачев вспылил:
–– Георгий Николаевич, я безмерно благодарен вам за все, что вы сделали для меня. Без вас я, наверное, не состоялся бы как художник, не смог бы сводить концы с концами. Но поймите, не смогу я жить на чужбине! В Речице мать, друзья, близкие мне люди – то, что питает творчество. Не перетащу же я их всех с собой! А в одиночестве писать не смогу. И потом, в конце концов, здесь моя Родина…
–– Саша, это все обывательская мораль. Ты, как тот суслик. Хоть и тесная, неуютная норка, но своя! А ты поднимись над этим жалким бытием. Ты же птица большого полета. Оглянись вокруг. Настоящая жизнь там, за кордоном.
–– Нет, нет и еще раз нет! И давайте не будем возвращаться к этой теме.
Михайлов понял, что дальнейшие уговоры бесполезны, и искренне огорчился этому. Судьба не баловала его. После отбытия наказания по первому приговору он был обвинен в хищениях в особо крупном размере, за что полагался расстрел. Суд проявил снисходительность, заменил исключительную меру максимально возможным 15-летним сроком. К счастью, подоспела горбачевская перестройка, и коллекционера оправдали. Подорванное в тюрьме здоровье он поправил. Но психологическая травма осталась в его душе на всю жизнь. В Александре Исачеве Михайлов видел самого себя и не хотел, чтобы он повторил его судьбу.
–– Ну, как знаешь. Я желаю тебе только добра. Но помяни мое слово – погубишь ты себя. Гэбисты не дадут тебе покоя…
Глава 2
Перевод из Гомеля в Речицу начальником районного отдела Комитета госбезопасности БССР Владимир Сидорович воспринял с удовлетворением. Это был шаг вверх по карьерной лестнице. Но еще больше радовала перспектива самостоятельной работы. В областном управлении КГБ его ценили, не раз отмечали благодарностями. И все же здесь он не мог в полной мере раскрыть себя и оттого чувствовал душевный дискомфорт. Общество на глазах менялось, рушились идеологические стереотипы. Креативно мыслящие люди получили свободу действий. А в «конторе», как называли в кулуарах свое ведомство сотрудники КГБ, все оставалось по-прежнему. То же единомыслие, те же устаревшие инструкции. Попытки проявить инициативу наталкивались на окрик: «Никакой самодеятельности!» Сидорович не сомневался, что руководство комитета осознает необходимость перемен, но вынуждено следовать указаниям партийных органов. Все разговоры в отделе на эту тему заканчивались сакраментальным вопросом: «Тебе, что, больше всех надо?!» А обращаться наверх через голову непосредственного руководителя запрещала субординация…
Знакомясь в Речице с делами, Владимир Сидорович обратил внимание на толстую папку с надписью «Александр Исачев, художник». С приколотой на первой странице пожелтевшей от времени фотографии на него смотрел молодой парень в брюках клеш и рубашке навыпуск. Длинные волосы, расчесанные на обе стороны, придавали его лицу женскую миловидность. Он совершенно не вписывался в традиционный образ художника, скорее походил на ловеласа-модника, и Сидорович подумал даже, что эта фотография оказалась здесь по ошибке.
–– Нет, нет, это он – Александр Исачев, местный художник-самоучка, – подтвердил сотрудник, помогавший Сидоровичу принимать дела. – Личность весьма одиозная. Окончил вечернюю школу рабочей молодежи и подался с дружком в Ленинград. Там спутался с компанией диссидентов. Влюбился в какую-то замужнюю журналистку. А когда та дала ему от ворот поворот, пытался покончить с собой, наглотавшись снотворного. Попытку суицида вовремя заметили, откачали парня и поместили от греха подальше в психиатрическую больницу. После курса лечения вернулся в Речицу. Нигде не работает. Попал на заметку участковому. Повозился он с ним немало, а толку никакого…
Участковый милиционер знал Александра с подросткового возраста и потому не утруждал себя поиском подходов к нему. Вся «психология» сводилась к короткому диалогу.
–– Исачев, ты почему тунеядствуешь?
–– Кто вам сказал, что я не работаю? Я работаю.
–– Где?
–– Дома. Здесь, в мастерской. Пишу картины.
–– Это не работа, а блажь. За работу деньги платят, а ты занимаешься спекуляцией. Признавайся, с кого рисуешь голых баб? Небось, девиц сюда приводишь. Смотри, Исачев, я этого бл…ва не потерплю! Если через месяц не устроишься на постоянную работу, привлеку за тунеядство.
Так повторялось из месяца в месяц. Наконец, под нажимом матери и жены, Александр устроился на стройку чернорабочим. День вкалывал до изнеможения, а затем до глубокой ночи просиживал у мольберта. Конечно, не высыпался. Однажды в полусонном состоянии обварил кипятком себе левую руку. Когда вечером в мастерскую заглянула жена, он весь светился от счастья. С торжествующим видом показал ей больничный лист:
–– Представляешь, Наташа, теперь я две недели смогу не ходить на работу! Буду рисовать!
А потом подвернулся заказ на роспись церквей. Слухи о его иконах в Свято-Покровской церкви в Речице и Кафедральном соборе во имя Святого архангела Михаила в Мозыре распространились среди прихожан по всей республике, привлекли внимание специалистов по иконописи. Посмотреть на них приезжали даже из Москвы, Ленинграда. Когда о самобытном художнике заговорили за рубежом, к делу подключился КГБ. Предшественник Владимира Сидоровича побывал даже у него дома.
–– У вас, Исачев, бесспорный талант. Но почему вы не хотите направить его во благо государству? Оглянитесь вокруг! В Речице столько замечательных людей. Почему бы вам не написать портреты доярки, механизатора, учителя, врача, наконец? Что вас тянет так к этим библейским мотивам? Вы же современный молодой человек, Александр, а ведете себя, как какая-нибудь безграмотная, верующая старушка.
–– В Библии отражена наша история. Разве запрещено воссоздавать ее в живописи?
–– Не запрещено. Но это дело церкви. А она, как вы знаете, отделена от государства.
–– От государства, но не от народа. Может быть, старушки, о которых вы говорите с таким пренебрежением, и заблуждаются в своей вере. Но это их право, гарантированное советской Конституцией. Считайте, что я тоже заблуждаюсь вместе с ними.
