Светик, чертыхаясь, виновато втягивает головку в плечи, улыбается сконфуженно:
– Теперь твои полосатые!
Я играю, конечно, лучше… Вообще-то, я не играю никак. Я ловлю себя на мысли, что в жизни не стал бы я играть в бильярд просто так. Я уныло забиваю подставы. Я ощущаю всем своим широким белым свитером досужее внимание отовсюду. Официантка с барменом, что они пялятся сюда?.. Я у них, наверно, как терминатор… После каждого удачного удара я поднимаю глаза на Свету, чтобы поймать её улыбку, кинуть уместную реплику или многозначительно переглядеться. Удаётся это не всегда. Всё время трезвонит её телефон. Безучастно потягивая чай, я безнадёжно вслушиваюсь в её воркование, доносящееся то слева, то справа (в подвале плохой приём, и она носится между столов недовольная со своим телефончиком, ещё и попыхивая сигареткой).
Через полтора часа мы выходим на свет божий. Я выжат. Я её не чувствую! Глаза её тяжелы и туманны.
Я и сейчас силюсь бодро улыбаться. Каким с тобой быть мне, Светик?!! Куда прикажешь отвезти тебя, чтобы нащупать наконец твою волну?
Она вдруг оживилась:
– Ты знаешь, что папа про тебя сказал? «Симпатичный молодой человек»!
Как я расцвёл… А сколько папе лет?.. Под шестьдесят?! Тогда и я готов сойти за сына! Можно?! А вообще: что такое для папы, когда ухажёр его малышки – с седою грудью и парой разводов позади?.. Ты понимаешь вообще?! В платонические друзья набивается к его девочке?.. О! Как жутко, должно быть, представить своё отеческое чувство осквернённым плотскими поползновениями какого-нибудь плеймена ненамного помоложе тебя самого!..
Светик про всё это слышала, но ей, похоже, всё равно. Подустала она от психологических измышлений.
– А пошли в кино!
В «Пушкинском» тягомотная фантастическая мелодрама. Уличный разбойник случайно убивает возлюбленную героя, а тот в отчаянии конструирует машину времени и то и дело путешествует назад-вперёд в призрачной надежде исправить ситуацию. Всё кажется бутафорным и игрушечным, неподдельно лишь постоянство чувства, проносимого сквозь десятки лет. Или мне так показалось?
У Светика своё мнение:
– Всё это фигня. Два месяца – и все страдания позади.
Вот те на. Каждый судит по себе?
Мы сидим в полупустом зале, хрустя попкорном и всё больше вдавливаясь в мягкие кресла. В финале от Светы остаются два острых бугорка коленок, упирающихся в передний ряд.
– Что-то фильм так грузанул… – зевая, говорит она на лестнице. Я свожу её, полусонную, под руку и раскрываю большой чёрный зонт, потому что начался дождь.
(Для неё это обычно – посидеть с мужчиной в кино. Я для неё – всего лишь один из тех, кому она привыкла нравиться. И для всех, для всех-то в её маленькой душе найдётся уголок!)
В машине мы молчим. Девчонка опять в своей ракушке. Сегодня не мой день. То есть не наш.
Но что-то находит на меня, и я отвлечённо толкую о любви, о непостоянстве преходящего чувства, о том, что человек, влюбляясь, приобретая кого-то, начинает держаться за него, всё больше и больше к нему прилипает, боится его потерять – а в итоге как раз и теряет…
– Не бойся! Это нереально, – вдруг заявляет Светик и, как будто заполняя повисшую эмоциональную паузу, склоняется ко мне для поцелуя.
Я жду, когда она обернётся и помашет мне рукой. Но она посмотрела лишь как-то из-за спины, украдкой, и исчезла в подъезде.
* * *
Опять застрочили дни, как клипсы из клипсатора…
Я старался всячески сбросить с себя осадок кислой неопределённости от недавнего свидания. Её вроде как даже не интересует, кто я, что я?..
…с другой стороны, много ли было возможностей поговорить нормально – за бильярдом да в кино?..
…надо будет в следующий раз опять где-нибудь подробно посидеть, как тогда в трактирчике, ведь было здорово…
Я звонил ей, варьируя интонацию, делал свой голос то просто жизнерадостным, то мужественно-самоуверенным. Я выдумывал ей разные симпатичные прозвания, которые призваны были всколыхнуть её с самого начала разговора, настроить на непринуждённый и отзывчивый лад. Не бог весть что, конечно, – «Светик-семицветик», «попрыгунья-стрекоза», «кузнечик» и т. п. Как-то раз неожиданно для себя самого выпалил: «Пр-рьвэ-э-эт, Светофор!» —…после секундного осмысления она звонко рассмеялась, обдав меня искорками мимолётного счастья, и сказала, что такого ещё не слышала.
Я часто представлял себе её лицо. Так хотелось прорваться сквозь этот зависший серо-голубой туман – перманентную самодостаточность её взгляда.
А она была в своём подростковом времяпрепровождении прямо-таки везде: то с родителями на пляже, то на уроке по конному спорту (говорила с лошадки, запыхавшись, и я, как ошпаренный, отключался – чтобы не мешать), то в «Макдоналдсе» стояла с подружкой в очереди (действительно: слышалось громыхание подносов и «пожалуйста, свободная касса!»), а одним жарким полднем я был просто сражён её непосредственностью:
– Только не спрашивай, где я!.. Угадай!.. Ага, сдаёшься? Я – в фонтане! Так классно – по пояс в воде, у нас сейчас перерыв…
Ну как тут не потерять голову от этого очарованного кузнечика!
Я не вдавался особо в самоанализ, однако с улыбкой размышлял, почему такая вот отвязная девуля ближе мне и желаннее некой потенциальной двадцатипяти-тридцатилетней матроны – с умом, положением, с теми же пресловутыми внешними данными, куда как более «подходящей» мне по всем мыслимым параметрам…
Ведь дело тут не только в синдроме Лолиты?.. – то и дело спрашивал я себя.
Какая-то детская лучистая неподдельность проскальзывала порой в её интонациях, в её жестах, словах, улыбке, даже в сосредоточенно-суровом выражении личика, которое я не понимал и которое меня сбивало с толку. Что-то невинно-искреннее, всамделишное сквозило даже за её тактичными, уклончивыми ответами по телефону, даже в её «страшных» рассказах про себя… И это будоражащее, ещё невнятное, но истинное «что-то» было мне дороже и нужнее логической перспективы – стабильной и пресной – с абстрактной «зрелой» женщиной.
Это как же это?.. Сколько можно жить эмоциями! Очнись, Лукреций, всё ж понятно: игривое подсознание оправдывает и поощряет твою смешную зацикленность!
Что интересно: нельзя сказать, что, выезжая куда-нибудь в разморенный жарой центр, я не обращал внимание на редких газелей, иногда всё же встречавшихся по пути и уже издали бросавшихся в мои глаза. Но я не выскакивал из машины, не кидался, как всегда, в омут милейших импровизаций. Где-то на входе в то слепое и тенистое, что называется лабиринтами души, караулил меня, уже розовея и подбоченясь, некий непонятный оленёнок – стоял и хлопал глазёнками.
А Фиса… Я не то что помнил её и думал о ней – не то: на самом дне этой самой души, разорённой и слепой, лежала она, она мёртвая – мёртвая, но ещё живая, – и стонала, особенно ночью. Поднять тело со дна колодца не представлялось возможным. Я старался не слышать её, не касаться её, дать затихнуть самой.
И всё как-то так у девчонки получалось, что она опять была действительно занята несколько вечеров подряд. По крайней мере, то, что она сообщала мне о своих вечерних планах, по телефону звучало совсем уж убедительно.
Надо ли распространяться о том, что в моей жизни это была, как говорится, целая эпоха? – эпоха безвременья, неопределённости и душевной смуты… (Шутка.)
Зато потом… потом, как говорится, судьба щедро вознаградила меня за моё постоянство. (Тоже шутка.)
И вот!
Она снова напротив, в чёрной совсем уж стройнящей её майке с серыми модными прорезями. Фаянсово-пастельное личико в мягчайшей перламутровой косметике… (Боже, как идёт ей!) Да, это где мы на сей раз? Кажется, в кафе «Москва-Берлин», что на площади Белорусского вокзала. В самом уютном закутке того дальнего зальчика, что аккуратно именуется здесь «VIP-зоной». Мягко сидим на привязанных восточных подушках. Сочно жуём дармовой чернослив и шоколадки «Вдохновение» из стеклянных вазочек. (То есть она жуёт, а я… я-то сладкое не ем, я любуюсь ею.) Всепонимающая миловидная официантка, пряча улыбку, принимает заказ на сто грамм водки с колой, «Парламент-лайтс», фруктовый салат, куриную отбивную, чай… (Понятно, что кому?)
