Бабочки никак не хотели покидать свои коконы и рождаться. И даже если удавалось их вырастить, крылья очень быстро израсходовались. Иметь у себя маленький фрагмент крыльев, считалось неимоверной роскошью, а в ветвях дерева монаха, их развевалось целых два.

За глоток свежего воздуха, люди были готовы пойти на всё, даже на воскресную проповедь.

В воскресенье, все пришли в шатер на холме и расселись на лавки. Отделка внутри была из золота, всё дышало величием, но несмотря на роскошь, атмосфера была аскетичной и действительно походила на церковную, только вместо алтаря, возвышалась обветшалая и старая, как сам мир, сцена.

Внезапно погас свет и на сцене вместо проповедника, зрители увидели несколько лысых людей — те раздевались.

Сначала они сняли с себя длинные черные платья, под которыми внезапно оказались одежды сидящих в зале людей.

Публике понравилась такая проповедь, и все одобрительно присвистывали и притаптывали.

Мимы под веселые крики зала, снимали с себя слой за слоем разные платья, блузки, костюмы, штаны, юбки, колготки и даже нижнее белье зрителей.

Все думали, что это такой фокус или гипноз, ведь не могли же их личные вещи, одновременно быть надеты на них и на актерах.

К тому же, артисты не выглядели большими и неуклюжими, от обилия вещей на них, напротив — они были стройны и подвижны.

Внезапно, крики — Браво! — сменились на — Мерзость и фу! — потому что, те добрались до наготы каждого из присутствующего в зале, начав снимать с себя чужие тела и лица.

Во всем своем уродском великолепии, все увидели всех. Попеременно сменялись и мелькали стройные и толстые тела, молодые и безобразно старые, красивая, полная девичья грудь сменялась морщинистой и обвисшей до самого пупка, а на смену молодецкой эрегированной плоти, появлялись старческие концы, затерянные в седине телесной мотни.

Сначала, менестрели сняли с себя тела каждого присутствовавшего в зале, а позже, взялись за всех остальных жителей.

Зрелище было отвратительным.

Нескончаемым потоком росла гора тел, она выросла до самых куполов, один из них не выдержал давления и треснул, всё это вывалилось наружу.

От стыда и смущения, зрители отворачивались от сцены, но утыкались взглядом в рядом сидящего соседа и от этого неловкости только прибавлялось.

Появился стыд, а вместе с ним, пали стены высокомерия и превосходства, выстроенные вокруг их личностей.

Когда с актеров всё чужое телесное было сброшено, все облегченно вздохнули.

А меж тем, проповедь продолжалась.

И теперь, на сцене стояли голые, прекрасно сложенные люди. Народ толпился возле сцены, пытаясь определить их пол и рассмотреть лица мимов, но им это никак не удавалось.

Также пытались сосчитать их, но сбивались со счета или недосчитывались, одни видели троих, другие — пятерых.

Большинству хотелось уйти, потому что, пережитое ударило по привычному ритму человеческой полосы восприятия реальности, но любопытство удерживало их на своих местах.

Внезапно, свет сделался красным и лица актеров начали поочередно приобретать черты зависти, гнева, алчности, чревоугодия, похоти, тщеславия, ненависти, высокомерия и других личин инфернальной нечисти.

Актеры по живому сдирали их с собственных лиц и бросали в зал.

Маски человеческого цинизма и порока, слетали с них — как шелуха с зерна, как деревянные щепки с будущей скрипки, из-под цикли скрипичного мастера, как примесь обычного камня с драгоценной породы, в руках ювелира.

Маски кружили вокруг зрителей и пристально всматривались им в лица, угрожающе скалились и передразнивали их, просачивались сквозь кожу, заглядывали за обивку души.

Власть имущие Роима, почуяв неладное, дали приказ на нейтрализацию всего циркового храма, вместе с горожанами и актерами в нем, чтобы не осталось ни следов, ни разговоров о присутствии магии в городе.

Но было уже поздно. Вихрь окружил тряпичное здание, а внутри — то шел дождь, то нещадно палило солнце и сцена полыхала мокрым огнем.

Охранники пробирались сквозь шквал к площадке, где стояли актеры. Когда же они вплотную окружили ее подмостки и готовы были брать зачинщиков беспорядка, то увидели только одного человека — отца Титоана, и выглядело это так, будто кроме него, на сцене изначально никого не было — Театр одного монаха.

Стражи бросились на него, но были на старте отброшены невидимой силой.

Смешалось несмешиваемое, теллур и селен вскрикнули от разлуки и разорвалась ткань мира, стратосфера смешалась с тропосферой и задышала всем этим человеческим.

Отец Титоан светился изнутри до тех пор, пока свет не поглотил его всего.

Он распался на бесчисленное множество светящихся частиц и растворился в воздухе.

Никто до конца не понимал что произошло. Но явно что-то изменилось.

Глаза и сердца людей утратили жесткие щиты, и они впервые смотрели на мир своими собственными глазами.

Позже, еще долго искали этого странного человека, в котором никто из простых смертных, так и не заподозрил мистика-контрабандиста.

После него осталась только его книга, Holy Bible Commedia Dell`Arte.

Среди прочих текстов, в ней была выделена фраза — «Пока злой человек не наглотается от собственного зла, пока его не стошнит им же, — только тогда, на это же место, в эти же пустоты, изловчась, можно подселить добро».

Фраза осталась до конца не понятой, но это было уже не важно — пустоты людей были до предела заполнены счастьем. Экологическая катастрофа была предотвращена.

Религия и Комедия помирились, их общими усилиями был свергнут деспотичный Роим и была низложена эпоха тирании человеческого духа.

Но это случилось гораздо позже. А в тот самый день, после той самой воскресной проповеди, люди вышли смущенные и растерянные.

Они были протащены по их собственным позорным тропам, на которые они ни за что на свете не хотели больше возвращаться.

Воздух очистился. Все задышали на полную грудь, думая, что дышат кислородом…