Вот так, или примерно так, проходит его единственный и последний в жизни звездный час. Так, или примерно так, он рассказывает об этом сыну своему — маленькому, плаксивому, капризному, но умненькому Тельману Ивановичу. Но, он ничего не рассказывает о том, что переживает, пока везут его в Кремль на огромной черной машине. И как героически сражается он в огромном кабинете с приступами медвежьей болезни. И как сваливается на другой день с сердечным приступом — от нервного перенапряжения.

«В скучных разговорах о людях прошлого сокрыты тайны их великих свершений».

И уж, конечно, ничего не рассказывает он о том, как, сидя на специальной квартире, четыре страшные недели лихорадочно составляет подарочную коллекцию для чертова американца из тех многих коллекций, которые приносит ему неприятный человек в штатском — иногда молчаливый, иногда почему-то болезненно разговорчивый, иногда сдержанный, а завтра вдруг развязный, вчера красивый (кровь с молоком), а сегодня никакой, но всегда крайне неприятный в общении, и глаза у него всегда волчьи, несытые, нацеленные и как бы приценивающиеся.

Есть, есть что рассказать!

Как в промерзшем насквозь, до последнего винтика, самолете летит вынутый среди ночи из постели неизвестно куда, оказывается, в Ленинград, на улицу Попова, в Музей связи, где замерзает в ледяном, промерзшем до подвала, некогда роскошном доме Государственная коллекция — бесценное филателистическое сокровище под присмотром полумертвого хранителя, не похожего уже на человека, а, скорее, на черную мумию, запеленутую в три шубы и в извозчицкий тулуп…

…Как руки у него трясутся и делалается нехорошо, когда в принесенной штатским человеком очередной коллекции он узнаёт коллекцию знакомую, сто раз виденную раньше, вылизанную до блеска его завистливыми глазами. И хозяин, естественно, вспомнился сразу же, но не как живой человек, а как уже покойник, хотя он догадывается, конечно, что никого они не убивают, просто конфискуют для нужд государства и соответствующую расписку дают… ну, сажают — в крайнем случае… в самом крайнем.

Ему не хочется об этом думать.

…Как теряет он однажды сознание, когда вместо привычного волка в штатском является вдруг на спецквартиру какой-то чин в мундире и орёт с порога:

«Саботируешь, сука, в рот тебе нехороший? Препятствуешь следствию?».

Оказывается, что он в списке указал неправильно фамилию одного филателиста, «с» написал вместо «ц» — откуда же ему знать, как эта сволочная фамилия пишется, в паспорт же он к нему не заглядывал, а они найти его не могут, весь Горький переворачивают — нет такого, как в землю проваливается.

Слава Богу, все тут же выясняется и обходится одним неистовым этим криком да небольшим расстройством до конца дня. Потом все кончается.

Его вызывают, благодарят, подписку берут о неразглашении, а через несколько месяцев (война уже тоже кончается) дают квартиру, — правда, в Ленинграде, но зато хорошую, двухкомнатную, на третьем этаже (в Москве он живёт в полуподвале с окнами на общественный туалет). А еще через полгода приглашают к большому начальнику и тот, с улыбкой, вручает ему ордер на получение конфиската: разрешение получить конфиската в количестве «два экз.», на его собственный выбор. Как сотруднику, проявившему себя, («Вы же свои марки отдали, из своей коллекции, мы же знаем, не забыли…»).

На складе конфиската сонный толстомясый старшина выбрасывает перед ним на прилавок штук двадцать альбомов. Господи, это, как в прекрасном сне! Он выбирает и выбирает, листает, проглядывает, откладывает, принимает решение и тут же берёт его назад. О, сладкие муки выбора на халяву! А потом, уже решившись, уже выбрав, уже отложив, уже даже раписавшись в получении, не выдерживает, ноет, принимается просить, клянчить, канючить со слезами в голосе: ну, еще что-нибудь, ну, вот, хотя бы этот маленький кляссерчик (с подборкой, «черного пенни», между прочим), малюсенький, его, наверное, и в описи-то нет.

И представьте себе: толстомясый оказается человеком с сердцем в груди. Кляссерчика он, конечно, не даёт, но выставляет на прилавок несколько картонных коробок, по виду, из-под обуви, и предлагает: выбирай, не жалко. И он выбирает… Чепуха там какая-то, «Altdeutschland» на маленьких вырезках с гашениями, но тоже ведь — на дороге не валяются. Взял. Пусть лежат.

Этих деталей, он тоже никогда, даже сыну не рассказывал, и уж конечно, ни слова никому не сказал, что до конца жизни так и проработал «на них» консультантом по конфискату. И ни разу, между прочим, об этом не пожалел.

Сцена 7. Малое Мотовилово

СЮЖЕТ 7/1

Декабрь. Санкт-Петербург

— Чаю, чаю накачаю, кофию нагрохаю, — задумчиво поёт Работодатель на некий не вполне определенный, но безусловно варварский мотивчик.

— Это ещё что такое? — спрашивает Юрий без особого интереса.

— А хрен его знает! Ситуация навеяла.

Рис.7/1. Чаепитие

Они сидят за столиком для подписания договоров и пьют чай, поданный и сервированный Мириам Соломоновной. Чай безукоризненно горячий, рубиновый, цейлонский, в тонких стаканах с серебряными подстаканниками. К чаю предлагается песочное печенье «Нежность» и божественные плюшки домашней выпечки — Мириам Соломоновна, как всегда, на недосягаемой высоте.

Юрий, впрочем, пьёт чай без всякого удовольствия и все время судорожно зевает. Ему не хватает кислорода после перенагрузки и хочется прикорнуть минуток, хоть, на десять.

«Слечу когда-нибудь с нарезки, — думает он обреченно, — Ну, и работку я себе подобрал, мама дорогая… заработаешь тут… инфаркт»

СЮЖЕТ 7/2

— Я все-таки не понимаю: у тебя что-то внутри щелкает, или как? — спрашивает, вдруг, Работодатель и смотрит пристально.

— Или как, — неприветливо отвечает Юрий.

Он выбирает себе плюшку поподжаристей, неохотно откусывает, отпивает из ложечки.

— Нет, но все-таки… — настаивает Работодатель, — Я и сам не лаптем деланный, слава Богу, не жалуюсь, как-нибудь вранье от правды отличу, но не на сто же процентов, в самом деле.

— А я — на сто. Вот и вся между нами разница. Ты мне за эту разницу деньги платишь.

— Хорошо, хорошо. Деньги… Тебе бы все о деньгах… А ты объясни. Сколько раз уже обещал. Ну, вот что ты чувствуешь, когда он врет, какое при этом у тебя ощущение? Физически?

Юрий мучительно хрустит челюстями, подавляя в зародыше очередной зевок.

«Ну, как это можно объяснить, — думает он обреченно, — И в особенности здоровому человеку объяснить, у которого сердце, как метроном… Никак не объяснить. Да и незачем»

— Как будто жизнь уходит через плечи! — говорит он медленно.

И тут же сам себе удивляется. Не хотел ведь говорить, а все-таки сказал. И совершенно напрасно, разумеется.

— Это, что — цитата? — осведомляется Работодатель.

— Нет. Это, такое ощущение.

— Только не надо наводить хренотень на плетень!

— Да шел бы ты!

— Не крал у него никто этой марки — вдруг, меняет тему Работодатель.

— То есть?

Работодатель заканчивает со своим чаем, откидывается на спинку дивана, переплетает голенастые ноги диковинным джинсовым винтом и занимается «Ронсоном» с сигареткой — аккуратно закуривает, пускает два аккуратных колечка в потолок, смотрит на Юрия, прищурившись:

— Ты, главное, не углубляйся, — советует он проникновенно, — Зачем это тебе? При твоих-то моральных принципах?

«Вот, уж, точно говорят, — думает Работодатель, — Простота хуже воровства… Чудной парень. Другой бы, с этим его уменьем отличать ложь, уже огромное состояние бы себе сколотил, мне бы такое… А этот? Сколько я его знаю, даже машину не купил, так и ходит пешком…»

СЮЖЕТ 7/3

«Мои моральные принципы… — думает Юрий, — О, Боже! „Не бери чужого и не слово говори ложно“. А в остальном: „перекурим — тачку смажем, тачку смажем — перекурим“. Роскошная нравственная палитра, снежные вершины морали…».