Я сую дуло в разверстую зубастую пропасть и нажимаю на курок; голова саранчи безвольно повисает, упёршись скошенным подбородком в грудь, окованную железным панцирем.

Трабл обводит нас испуганными глазами: пацан реально выглядит, как ссыкло, как же ему это удаётся; открывает рот, и постояв так секунд пять, закрывает его. Бойцы переглядываются между собой и грустно улыбаются. Сзади мы слышим приближающийся тихий шелест.

— Патроны давайте. И гранаты. Много давайте.

Дайпатрона штормит будто с литровой. Лицо мертвенно-бледное; струйки пота текут у него по щекам, с кончика носа капает. Он стоит, прислонившись к мокрой бетонной стене, и мы, проходя мимо, суём в его трясущиеся руки автоматные магазины и эргэдэшки.

— Спасибо за службу, солдат, — я на пару секунд замираю перед бойцом вытянувшись в «смирно» и отдаю честь.

Дайпатрон отвечает тем же.

— Помни, что только твой ум реален и бессмертен, всё остальное — лишь мираж, — сую ему гранату, и прохожу мимо, но Лещавая тормозит меня, уцепившись рукой за плечо героя.

Горячий и мокрый поцелуй расцветает на его щеке, расцветает и сам Дайпатрон.

Обвешанный боеприпасами, он стоит, пошатываясь и улыбается, провожая нас взглядом.

Треск крыльев всё ближе и мы прибавляем ходу.

Через десять ударов сердца сзади раздаётся короткая автоматная очередь, потом ещё одна и ещё одна.

Ещё через десять ударов до нас долетает грохот: одна граната, вторая, третья.

Опять треск автоматных выстрелов. Потом опять взрывы.

Мы уже далеко, грохот боя становится всё тише, и, после очередного поворота, до нас доносится лишь невнятный глухой шум.

Пол под ногами снова становится скользкий от крови и побитой саранчи опять целые груды. Но теперь встречаются и человеческие тела, и с каждым шагом изувеченных трупов солдат всё больше и больше.

Последний рубеж, понимаю я. Кажется, мы у цели.

Где-то сзади ухают еле слышные взрывы, воспринимаемые нами скорее ощущением вибрации стальных пластин под ногами, чем звуками разрывов противопехотных гранат. Невероятно, но Дайпатрон всё ещё держится. Смертельно отравленный, он один сдерживает десятки бронированных тварей. Реально, он круче, чем турель.

Коридор, хранящий следы тяжёлого боя, перешедшего в кровавую рукопашную свалку, упирается в стену. Там, за поворотом должно находиться некое помещение, где, судя по всему заперлись выжившие. Я поднимаю автомат и даю короткую очередь в темноту.

— Открывай, русские пришли, — ору сиплым голосом, после чего разряжаю ракетницу прямо перед собой.

Коридор впереди окрашивается зелёным мерцающим светом. Заряжаю ещё раз и опять нажимаю на спусковой крючок. Тоннель окрашивается красненьким.

В коридорах тишина. Капает вода и, кажется, кто-то стонет.

Так и стоим, не рискуя завернуть за поворот, как вдруг до нас докатывается отзвук одинокого взрыва. Последняя граната Дайпатрона, и я готов побиться об заклад — её он не кинул.

— У нас где-то две минуты, — вопросительным тоном оповещает всех Упырь, смотря на меня и Горе.

Мы киваем, Упырь кивает сам себе, и отодвинув меня с привязанной Лещавой, направляется за поворот.

— Хохлатые, блядь, — его голос многократно отражается эхом от бетонных стен, — Чипу и Дейлу не до вас — хомяки однополый брак замутили. Если кто вам и поможет, то это мы, москали ватные. Ни разу не вижу белых капитуляционных флагов, или хотя бы фигуристой матрёшки, с борщом и караваем. Открывайте, мать вашу, у нас кузнечики на хвосте.

Мы, замершие за поворотом, слышим какой-то лязг, скрип и топот ног, грохочущих по стальному настилу пола кованными тяжёлыми ботинками. Выжившие проснулись. Я эффектно возникаю из-за угла, сопровождаемый остатками банды.

— Героям слава!

Мы с Лещавой замираем, синхронно воздев вверх руки в римском салюте.

Очкастый жирдяй в красной фланелевой рубахе и линялых широких джинсах, спешащий нам навстречу, останавливается, трагически сморщенное лицо светлеет, а трясущиеся щёки ползут в стороны, демонстрируя нерешительную улыбку. Скалятся и четверо встречающих нас бойцов: пожилые мужики, предплечья которых лежат на штурмовых винтовках, акцентируя наше внимание на свободных и пустых ладонях.

— Хой! — хором отвечают враги на наше приветствие.

Самый старый из них — здоровый кабанище, под два метра ростом, удивлённо разглядывает мою рожу, задирая вверх седую голову. Потом протягивает мне квадратную и плоскую, как камбала, флягу, объёмом в пару кварт.

Я принимаю подношение. Отвинчиваю крышечку, что повисает на изящной цепочке и, сделав небольшой глоток, передаю сосуд за спину, Лещавая ловит его обеими дрожащими руками и пару раз булькает, после чего заходится приступом сухого, лающего кашля. Но это не потому, что бурбон говёный. Джим Бим, он и в Африке — Джим Бим. Херово ей. Пузо распорото, но подлатать можно, и надежда имеется. Но долбаный яд урезает её шансы. Ей, конечно поменьше, чем Дайпатрону досталось, но всё же.

Так мы и стоим: недавние враги, а теперь просто люди, забывающие раздоры и сбивающиеся в стаю себе подобных перед лицом чего-то пугающего и необъяснимого. Мы молча пыримся друг на друга, но приближающийся треск и скрежет заставляет всех прервать эту игру в гляделки.

Двое из встречающих нас бойцов выдвигаются вперёд и занимают позицию на повороте, откуда мы только что вырулили, а толстяк, вновь одевший маску скорби и страха, нервно машет нам рукой, и устремляется вперёд, показывая путь.

Впереди раздвижные двери, подходы к которым преграждают ещё две автоматические турели, чем-то неуловимо напоминающие двух Буратин. Роботы стоят на тоненьких стальных лапках, похожие на страусиные, склонив к полу головы, увенчанные длинными носами — дулами мощных пулемётов, и многозначительно перемигиваются разноцветными лампочками. Я таких только в кино видел. Made in USA. Двери раздвигаются с жутким лязгом и скрипом, мы заходим, бойцы прикрытия покидают свои позиции и что есть духу несутся к нам, сзади них трещит крыльями и скрежещет когтищами приближающийся рой.

Прямо по курсу — полукруглая стена из монолитного железобетона, в середине которой — выпуклый прозрачный экран. Это ещё одни раздвижные двери.

За бронестеклом — человек в камуфляже.

Мы дожидаемся бегущих солдат и вручную задвигаем двери — лампочки, ввинченные в стены, ярко горят, но автоматика ворот не работает. Накидываем массивную щеколду и стоим, прислушиваемся, передавая по кругу квадрат фляги. Фигура за прозрачным, освещённым изнутри бронестеклом, тоже замерла. Толстенная бронированная дверь, явно способная выдержать кое-что посерьёзней автоматной пули, звукоизоляцию имеет никакую. Мы отчётливо слышим треск крыльев: он напоминает хруст рвущейся материи, и вязкий гул — трупы, покрывающие стальные пластины пола, глушат собой удары когтей бегущих тварей.

И вот тут один из двух Буратин впервые подаёт голос.

Потом второй, и высокий старик, что поднёс нам бурбон, удовлетворённо кивает головой. Наши бывшие враги заметно расслабляются, и я вынужден довериться их шаткому спокойствию и поверить, что здесь, под прикрытием умного американского оружия, мы в относительной безопасности. И ещё это очень сильно смахивает на западню.

* * *

— Выход конечно есть, сержант. Нельзя человеку оказываться в положении «выхода нет». В этом плане офицерам легче, чем обычным смертным — у них всегда имеется при себе табельное оружие. Конечно же отсюда есть ещё один выход. Мы и не надеялись, что вы прорвётесь сюда без потерь, а потом мы все вместе ещё раз проделаем этот путь назад. Окажись мы здесь заперты, я бы допил весь бурбон, а потом пустил себе пулю в висок. А не воспользовались мы аварийным выходом, потому как идти совершенно некуда. Мы, видишь ли, всё ещё на службе, и если покинем позиции, получим статус дезертиров. Хм, кстати, надо бы официально сдаться тебе в плен и этим успокоить свою совесть офицера.

— То есть мы могли бы проникнуть сюда аварийным лифтом, избежав потерь? — я угрожающе сжимаю пустой стакан.