Ответа не последовало, лишь протяжный стон. Греф приставил клинок к основанию шеи солдата и сильно нажал.
Нет, он похоронит всех здесь. Всех этих славных воинов: и своих, и чужих. И мужчин и женщин. Выкопает огромную яму прямо здесь и уложит мертвецов рядами. Духи всех достойных воинов, что пали сегодня в беспощадной кровопролитной сечи, будут вечно охранять этот замок. Когда-нибудь и он, Греф, присоединиться к ним.
Что это за звук? Будто смеётся ребёнок.
Старик отправился в сторону, откуда раздавался неуместный смех. Обезображенные, изувеченные тела; стоны раненных и умирающих; брошенные мечи и топоры; отрубленные конечности, плавающие в лужах крови. Детский смех всё ближе. И снова на его пути мёртвая лива и трупы шведских солдат. Ярости этих женщин позавидовали бы дикие волчицы. Неужели она одна одолела пятерых воинов? Нет, не одна: вот её мужчина, половина головы снесена ударом клинка. А рядом маленькая девочка: сидит меж двух тел, макает ладошки в кровь и размазывает по лицу. Это она смеётся.
Греф опустился рядом с малюткой на колени. Она словно бы не замечала его. Зелёные глаза, рыжие волосы; известно, кто из таких вырастает. Но Грефу наплевать: Бог наконец-то услышал его молитвы: будет у него в старости и крыша над головой и любимая дочь.
* * *
— Отец, я принесла тебе обед: козьего молока, сыра и лепёшек.
На краю свежевырытой ямы стояла рыжеволосая девушка, прекрасная, словно роза. Красный сарафан, белая блузка, расшитая журавлями, а на шее алый платок.
— Спасибо, Майя, — из могилы выбрался долговязый седой старик, весь перемазанный землёй.
— Кто умер, отец? — спросила девушка.
— Пока никто, — махнул рукой старик.
Он оглядел дочку с головы до ног:
— Опять к Виктору на свидание собралась? В этот грот ваш проклятущий? Плохое там место, тёмное, зачарованное. А ты с твоим дружком не по-людски поступаете. Богопротивное это дело: по кустам тискаться. Да и на что тебе садовник безродный да нищий, тщедушный, будто птенец?
— В любви он словно лев огненный, — голос Майи зазвенел хрустальным колокольчиком.
— Для любви и колышек свежеструганный сгодится, — отрезал Греф, — Тебе о будущем думать надо. Стар я стал совсем: сегодня-завтра помру, кому думаешь могилку справляю? А тебя на кого оставлю? Отбою нет от женихов, сам сынок ландграфа приезжал, так нет, тебе бы лишь в пещере проклятой пред пацаном безусым ноги раздвигать... А чем тебе пан Якубович не угодил? Писаный красавец, родовитый шляхтич, доблестный воин, а ты ему от ворот поворот.
— Дезертир он и нечестный человек, — всхлипнула Майя.
Греф тяжело шагнул к ней: руки покрытые узором вздутых вен легли на худенькие плечики. Те вздрагивали: девушка плакала.
— Ну ладно, ладно, крошка, не огорчайся, я ж просто воин и слов нежности не ведаю. Однако дочь ты мне и я тебя люблю. А ты слыхала, кто под той плитой пещерной лежит?
— То не плита, отец, алтарь любви нашей...
— Козёл чёрный на ней любился, — снова вскипел старик, — А теперь дочь моя с никчёмным цветоводом блудит...
Девушка уронила корзинку, вырвалась из рук старика и бросилась прочь по замковому двору, к распахнутым воротам.
От замковой стены, из густого кустарника вышли два человека. Один стройный, статный, руку на рукояти кривого меча, что у пояса, держит. Сразу видно: благородных кровей воин. Второй ободранный, пугливый, мерзкий, слуга его.
Греф вытащил из-за пазухи тугой набитый кошель и бросил воину. Тот ловко поймал
— Идите следом, — сказал старик, — Садовника с собой уведите, девчонку свяжите и в пещере оставьте, я позже за ней вернусь. И никаких убийств на глазах моей дочери. Избавьтесь от тела: камнями штаны ему набейте, да в речку. Киньте в пещере пару золотых, будто сбежал садовник, на откуп позарившись. А потом прочь пойдите, да чтоб вас в этих краях и не было никогда. Ну, что ждёте?
Высокий тряхнул денщика за шиворот, тот поспешил к воротам. Пан Якубович, польский дезертир, сплюнул в вырытую могилу и молча последовал за слугой.
* * *
Пещера пустовала, Майя пришла слишком рано. Девушка прилегла возле источника, щёчку к плите приложила, слушала. Звенят слёзы чистые, а плач и не слышно вовсе: смирилась несчастная Вайда, не будет ей прощения от мужа. Мёртв он давно.
Ветка хрустнула, Майя порывисто вскинулась на ноги.
«Не тот, что жду, спешит сюда, то смерть моя костьми хрустит, за мной костлявая пришла».
— Отец твой дал мне золото, — сказал Адам Якубович, приближаясь к источнику, — Много золота.
Он показал Майе туго набитый кошель:
— Надменный швед полагает, что польского шляхтича можно купить, заставить служить, как пса безродного. Но я не просил монет; хотел лишь узнать, где ты, Майя, встречаешься со своим любовником. И я не стану убивать парнишку: пусть смотрит, на что способны настоящие мужчины, пусть видит, как ты стонешь от сладострастия в моих объятиях. А потом я уеду и буду наслаждаться золотом твоего глупого отца. Я предлагал тебе руку и сердце; безродная могла стать панночкой. Но ты выбрала какого-то садовника. Однако же я возьму, что хотел.
Он скинул с плеч камзол, рванул шнурки гульфика:
— Давай приступим; твой избранник застанет кульминацию, а если не успеет, мы представление заново начнём.
Майя отшатнулась, но вмиг овладела собой. Рванув с шеи алый платок она улыбнулась Адаму Якубовичу и молвила:
— Вы милый пан, неверно мой отказ восприняли. Никак я не могу принять вас в качестве супруга, ведь ведьма я и грешница великая. Прошу прощения за мучения сердечные, что причинила вам, и так молю вас: оставьте вы меня в покое, взамен, чтоб сатисфакцию вам дать, вот колдовская вещь — платок бессмертия. Не страшно тому, кто носит платок этот, любое оружие. И в поединке, и на поле бранном жизнь и здоровье ведьминский платок хранит. Берите и уходите, господа хорошие, да попам не показывайте, дьявольские чары на нём, сама наложила.
— Ага, ведьма она, говорил я тебе, пан Якубович; она сынка ландграфа отвергла, и знатного помещика отвергла, и тебя отвергла, а садовнику отдаётся. От бесовского духа противоречия сии поступки. Могла бы в шелках и парче ходить, есть с серебра, и на перинах воздушных спать. Так нет же: она, курва пандемониум, под вонючим цветоводом стонет. Не бери сей платок дьявольский, пойдём к епископу, расскажем о ведьме, что искушала нас подарками сатаны, засвидетельствуем, и пусть сожгут на костре колдунью проклятую.
Так сказал денщик шляхтича, недоверчивый и суеверный тип. Но Адам слова его не слушал, платок он возжаждал больше, чем тело прекрасной девы.
— Отринь сомнения, пан Адам, проверь, что заколдованный ведьмой кусочек тряпицы может, — сказала ему Майя и снова платок на шею себе повязала:
— Ударь меня своим мечом, да посильнее.
Подняла она свою головку прелестную, глаза прикрыла и стояла тихо, улыбалась и шептала что-то.
Адам вынул меч. Поверил он словам Майи и прозрел. Ведьма она, заколдовала его, опутала чарами, на бесчестный, противный господу поступок толкает. Пусть же идёт, подобру-поздорову, а у него, у Адама, теперь талисман колдовской будет и золота вдоволь. Будь проклята она: пусть других своим колдовством любовным путает, а он тотчас же на родину отправится, найдёт себе достойную жену. Но посмотреть со стороны на чудо всё же хочется — узреть, как сатанинские чары сталь отведут.
Он ударил точно в шею, как в бою. Брызги крови пали на весеннюю траву и стены пещеры. Мёртвая Майя рухнула, как подкошенная. Её отрубленная голова подкатилась к ногам дезертира. Адам дико закричал и бросился прочь. Денщик бросился в другую сторону. Такое отчаяние завладело обоими, что и не подумали злоумышленники следы преступления своего скрыть. Адам блуждал много дней по лесам, и образ Майи, что голову свою в руках держала, следом за ним летел. Не вывез он муки душевной, нашли его вскоре, висящем на дереве, на ремне своём солдатском. Денщик же спать и бодрствовать не мог, опять же, мёртвая ведьма его преследовала. Глаза он себе выцарапал. Так люди от него, безумного, с окровавленными глазницами, правду и проведали. Да поздно. Виктора, садовника, коего Майя, которую за красоту уже давно Розой Турайда звали, избрала мужчиной своим, застали над окровавленным трупом девушки, всё там же, в пещере этой проклятой, бессловесного, и, признав виновным, повесили».
