– Ваша Красная нить кажется лучше свах.

Генерал отрывается от созерцания плавных изгибов ее силуэта, очаровательно усмехается и смотрит прямо на нее.

В глазах цвета осени пляшут искорки веселья. Паутинкой собираются морщинки у краешков глаз. Из высокого тугого пучка выбиваются несколько прядей, и ей до нетерпения хочется пригладить их.

– Ты так думаешь?

– Да.

Чэн забавляется ее словами. Свахи всегда говорили, что ей не хватает скромности, но он, кажется, не возражает против ее рассуждений.

– Слава богам за то, что они не такие недальновидные, как наши свахи.

Мэй ерзает – генерал ждет несколько мгновений, пока она сядет удобнее.

Но ее мучает отнюдь не долгое сидение в одной позе. Медитации научили терпению. Просто…

– А что если… если я сама хочу выбрать, с кем провести жизнь?

Крамольные слова.

Какая же… какая она!

Таких больше не будет!

Девушка, решившая надеть доспехи отца и взять в руки его меч. Девушка, в которой бурлила потоками энергия Ци, приписываемая лишь самым доблестным воинам. Девушка, ставшая лучшим воином армии. О Тан Цзюнь уже знал каждый солдат империи.

О Тан Мэй будет знать каждый воин во всем их мире.

Чэн отчего-то точно знает в этот миг – Мэй станет такой же бессмертной легендой, как и история о Красной Нити. И чтобы не случилось, память о ней не предадут забвению.

Он очарован. Зачарован. Околдован.

Пленен.

Ты пленен, генерал.

– Как вы думаете, генерал? Разве вы не желали бы найти кого-то?.. – Она отвлекает его от мыслей своим вопросом. Голосом, дрогнувшим и так и не озвучившим окончание вопроса.

Тень улыбки мимолетна и быстро тает в лучах, что проникают даже сквозь плотную ткань шатра.

Снова набрав на пальцы лекарство, он строго смотрит на девушку. Но голос его мягок, как завезённый иноземцами из-за океанов темно-винный бархат.

– Сядь ровно, Мэй.

Осталось нанести лекарство вокруг раны – это уже не так больно.

В тишине шатра слышны приглушенные звуки лагеря. Голоса и смех солдат, фырканье коней, радостная суета и бьющая ключом жизнь тех, кто стоит на пороге победы.

От свечей, горевших в шатре две ночи подряд, что провела Мэй в полузабытье, воздух тягуч и тяжел. Насыщенный, густой аромат расплавленного воска и сахарного меда, в золотых лучах солнца и полуденного тепла обволакивают легкие.

Свет и тени пляшут по коврам, плотный ворс которых глушит и смягчает его негромкий голос, прерывающий колдовскую чарующую тишину, воцарившуюся после ее вопроса.

– Отчего ты думаешь, что сердце не может ошибаться? Очароваться кем-то, кто не создан для тебя?

– Теперь я это знаю… Мое сердце привело меня сюда. Раньше я думала, что пыталась спасти отца. Потом, после первого сражения… помните, мы вошли в сгоревшую деревню?

– Да.

– Тогда думала, что я здесь не только ради отца. Если бы только возможно было отдать жизнь и прекратить войну. Остановить кровопролитие, смерти моего народа, детей… остановить огонь… я не раздумывая бы…

– Мэй!

Слушать это – выше его сил.

Не после того, как он едва не потерял ее. Не после этих двух ночей, что провел без сна, без еды и воды, оставив за стенами войну, армию и страну. Боги, да весь мир – бросив в угоду собственному страху и непреодолимому желанию быть рядом в те минуты!

– Простите, – шепчет, опустив голову вниз, – я лишь хотела сказать, что сейчас думаю… Может, сердце привело меня не только на войну? Оно привело меня к вам.

Ну вот. Они закончили. Теперь нужно прикрыть рану тонким слоем бинтов, и она сможет одеться.

Чэн отставляет миску в сторону и внимательно смотрит на девушку.

– Отчего ты думаешь, что сердце привело тебя само? Не тянуло ли его сюда той нитью?

Мэй изумленно поднимает голову. С приоткрывшихся порозовевших – наконец-то! – губ не слетает ни слова. Глаза растеряно изучают его лицо.

Генерал в ответ усмехается. Кажется, он обретает новую забаву – удивлять ее.

Берет в руки чистые белоснежные бинты, пока Мэй придвигается ближе к краю матраса. Прижимает к груди лишь ладони, разведя локти в стороны.

Вмиг пересыхает во рту.

Боги, это не то, чего он ожидал! В те ночи, когда она оказалась на пороге смерти, когда в сонном бреду была, когда кричала, билась в его руках раненной ланью – было легче. Удивительно, но как же проще тогда было!

Сейчас она смирно сидит на коленях, опустив голову вниз. Смотрит на свои ладони, пытаясь за шелком распущенных волос скрыть розовеющие щеки.

Сердце щемит от нежности.

Она же солдат! Она превосходная воительница! Вот Мэй в образе Тан Цзюня с окровавленным мечом в руках.

И она же – сидящая перед ним, полуобнаженная, восхитительная в своей иллюзорной хрупкости.

– Отчего же теперь у нас свахи? Почему так много несчастных союзов? Красная нить – что с ней стало? – Ее черед отвлекать его от полыхающих красным огнем мыслей. От жалящих языками пламени фантазий.

Генерал прикрывает глаза и старается восстановить дыхание. И не заметил, как перестал дышать.

Молча он разворачивает ткань. Смотрит на нее такую, в памяти сохраняя каждую черточку. Каждую царапинку на молочной коже и изгибы самого красивого создания природы.

– На заре рождения империи, по приказу первого Сына Неба, воины нашли старца, прядущего ту нить. Убили его. Сделать с нитью ничего не смогли. Но был издан приказ – о нити забыть. Сжечь все упоминания. Слова легенды предать забвению. А союзы с того дня передать в ведение новым чинам – свахам. Прошло много лет, и вот уже забылась история. Забыли даже о том, что свахи были на службе государства так же, как солдаты.

Пока он перевязывает ее грудь, оба молчат. Лишь слышно, как переплетаются короткие вдохи. Рваные выдохи.

Мэй убирает руки от груди, позволяя первому слою ткани плотно ее обхватить. Ее дурманит воздух, вдруг лишившийся всякой сладости. Жгучим перцем и пряной ванилью пропитывается все вокруг.

Если бинт сохранит его аромат, Мэй будет пахнуть им?

Перевязывая, генерал не дотрагивается до ее тела, но призрак касаний, искрящимся напряжением витающий между кончиками его пальцев и кожей на ее груди, готов в любой момент обрести плоть.

Мэй прикрывает глаза и, отбросив стеснение, глубоко вдыхает в тот момент, когда узел закрепляет ткань на ее груди.

Кажется, он и сам медлит еще секунду, прежде чем отодвинуться.

Но вот, словно на прощание, уже по перебинтованной груди – сбоку у раны – скользящее, как перышко, касание пальцев.

Чей-то глубокий выдох.

И все пропадает.

Чэн Юн отодвигается от нее.

– Генерал? – голос дрожит. И в ней самой, в груди и в животе, тепло начинает пульсировать, жить, закручиваться в светящийся вихрь.

– Да, Мэй? – Отчего же вы так охрипли?

Вы знаете, отчего, генерал. Что делает ваш голос таким же тягучим, как тот мед в пиале на вашем столе?

– Почему с Нитью так поступили?

– Разве не поняла еще?

Смутно ощущала. Чувствовала. Но понять то чувство не могла.

– Иди сюда. – Поднимается на ноги сам и протягивает руку ей.

Мэй накидывает лежащий рядом ханьфу. Не завязывая пояса, вкладывает свою ладонь в его. Опираясь на его руку, поднимается с колен.

Генерал тут же ее отпускает.

Они подходят к карте, развернутой на низком столе. Чэн Юн расставляет раскрашенные красным и черным флажки так, что красные находятся в плотном кольце черного. Уступает ей место у края стола, а сам становится позади нее. Спину окатывает горячая, обжигающая волна мурашек в ту секунду, когда все, что между ними остается – один фэнь*** и ткань двух ханьфу.

И снова тот пряно-острый аромат.

– Представь, что мы сейчас в окружении. Мы тут. – Берет ее указательный палец и вытягивает их руки в сторону красных флажков на серо-зеленом фоне. Цепью замыкается мелкая дрожь ладони в его руке и мурашек на спине.

Он везде. Мурашками по спине ласкает, дрожью отдается в ладони, что сейчас греется в объятии его руки, дурманом перца и ванили наполняет грудь.