Писать манифесты – дело не слишком сложное, но очень выгодное. Труда особого не надо, литературные способности нужны минимальные, художественных не требуется никаких, знания манифесту вообще чуть ли не противопоказаны, зато действует манифест – почти любой, уж это надо быть совсем недотепой, чтобы твой манифест незамеченным прошел, – наверняка, обеспечивая максимум известности и внимания, а следовательно, и популярности. Итальянские футуристы чуть ли не первые в мире сообразили, что опубликованное воззвание гораздо эффективнее в деле завоевания публичной известности, чем изданный роман или выставленная картина. Вот, например, Маркс много чего написал, но «Манифест коммунистической партии» все равно остается непревзойденным его хитом; что написал Маринетти, кроме своего манифеста, вообще мало кто знает. Восприимчивые русские тут же приняли на ура это открытие, и вскоре искусство манифеста художественного переплелось с искусством манифеста политического, и пошел-поехал XX век, постепенно трансформировав манифест в лозунг, лозунг – в слоган, а концептуализм – некие манипуляции с идеологическими лозунгами и слоганами – объявив высшей точкой художественного развития.
С манифестами все очень хорошо получается, только есть одна опасность: постарев – манифестам старость противопоказана, в старости надо скрижали заполнять да исповеди писать, – авторы манифестов становятся смешны. Пример – тот же Маринетти, которого русская молодежь забросала тухлыми яйцами и облила кислым молоком. Антонио Сант’Элиа, умерев молодым, благополучно этой опасности избежал, военные подвиги добавили ему блеска, и имя Сант’Элиа превратилось в миф авангарда XX века, огромный миф поклонения молодости, революционности и радикальности, и центром этого поклонения стал город Комо, так как архитектор Джузеппе Терраньи, чья деятельность также связана с Комо, будучи на шестнадцать лет младше Сант’Элиа, провозгласил себя его наследником и продолжателем. Терраньи был вдохновителем «комасских абстракционистов», Манлио Ро, Марио Радиче, Альдо Галли, Карлы Прина и других, рисовавших аккуратненькие квадратики и кружочки в духе голландского «Де Стиль», De Stijl, и немецкого Баухауза. Большинство из них были уроженцами Комо, но не в этом дело, дух Сант’Элиа и деятельность Терраньи превратили провинциальный город в один из центров нового итальянского искусства 20–30 годов, и из Комо выросло движение «итальянского рационализма», razionalismo italiano, определившее архитектуру режима Муссолини, а заодно и архитектуру XX века.Единственный воплощенный в жизнь проект Сант’Элиа – это Памятник Павшим в Комо. Реализовал его все тот же Джузеппе Терраньи. Сам Сант’Элиа, когда создавал свой рисунок в 1914 году, никаких павших не имел в виду, но в 1930-м власти решили почтить память погибших в Первой мировой комасков, а интеллектуалы властям удачно подсказали: Сант’Элиа – самый известный из павших комасков, памятник будет в Комо – надо осуществить его проект. За эту идею взялись мастер сценографии Энрико Прамполини вместе с архитектором Джузеппе Терраньи и в 1933 году воздвигли на берегу озера громадную тридцатитрехметровую махину из красивого светло-серого камня, представляющую вытянутый прямоугольник на лестнице-подставке, разделенный на три части: в двух верхних расположены большие продолговатые сквозные дырки, окна a cielo aperto, «открытые в небо», как они у архитекторов называются, а в низенькой, закрытой, расположено помещеньице с алтарем и мемориальной доской с именами погибших. На фасаде выбиты слова:
...
STANOTTE SI DORME A TRIESTE O IN PARADISO CON GLI EROI. 10 ottobre 1916
Этой ночью спим или в Триесте, или в раю с героями. 10 октября 1916
– сказанные, по легенде, самим Антонио Сант’Элиа в последний день его жизни. Памятник воздвигнут в городском саду, с места, где он находится, открывается самый живописный вид на озеро, и в сезон вокруг шедевра авангарда кипит курортная жизнь, гуляют туристы и дамы с собачками, время от времени поднимающими лапку перед шедевром позднего футуризма. В межсезонье же здесь пустынно, чудный вид, только безымянный скейтер выделывает на футуристической лестнице, прямо под столь пафосно выраженным желанием спать с героями, головокружительные курбеты, – во всяком случае, так было при моем последнем посещении Комо, и скейтер мне очень понравился, он скакал прямо как Эйке фон Штукенброк, танцовщик-акробат, любимый теперь всем богемным Берлином и мною тоже; только в отличие от Эйке, на выступления которого билеты не достать, вокруг итальянца толпы не было, я был единственным его зрителем.
Как должны были ненавидеть молодые итальянцы 1920-х годов все, Памятник Павшим окружающее: курортное межсезонье с его томящей серой скукой, пустынный городской сад, пошлую открыточность вида и сам сезон, дам с ссущими на шедевр авангарда собачками, их нижние юбки, кружевные зонтики, променад, безвкусные отели, охотящихся за дамами Дмитриев Дмитричей, уютные виллы, голубое небо, всю эту удовлетворенную своим благополучием посредственность, кажущую свое рыло каждый летний день, всю духоту буржуазного комфорта, потного, затхлого, давящего, как залежалые пуховые перины. В двух шагах от Памятника Павшим стоит второй монумент Комо, храм Вольта, Il Tempio Voltiano, воплощение всего, что ненавидел Сант’Элиа и, вслед за ним, вся творческая итальянская молодежь. В самом Алессандро Вольта, создавшем первый в мире химический источник тока и давшем имя единице измерения напряжения, ничего плохого нет; но этот, еще один знаменитый уроженец Комо времени Просвещения (1745–1827), продолжатель комасской рациональности Плиниев и Сант Аббондио в XVIII веке, был священной коровой для всех итальянских либералов. Вольта – идол Сеттембрини, героя «Волшебной горы» Томаса Манна, воплощения европейского либерализма, и все котелки комасского променада торжественно чтили память ученого. В начале века Комо пышно отмечал его юбилеи, часто становясь местом проведения научных конференций, Вольта посвященных, а в 1928 году на берегу озера, все в том же городском саду, был торжественно открыт его памятник-музей, претенциозно названный храмом Вольта.
Строительство памятника профинансировал богач Франческо Сомаини, типичный котелок с променада, выбрав архитектором Федерико Фриджерио. Сомаини было за семьдесят, выбранному им Фриджерио шел шестой десяток, он был старше погибшего Сант’Элиа – и согласно своему старческому вкусу, воспитанному на шедеврах belle epoque, они такое отгрохали в 1928-м, что уже и в 1900-м это казалось с помойки вытащенным. Этакую виллу Ротонду Палладио, с вазами, рельефами, грудастыми бабенками, олицетворяющими Веру и Науку, – в общем, смесь кариатид, насекомых и лягушек, «высшая глупость новой архитектуры», как этот неоклассицизм Сант’Элиа еще в 1914 году охарактеризовал. От одного взгляда на Tempio Voltiano у Джузеппе Терраньи, считавшего себя наследником Сант’Элиа, происходило разлитие желчи, – его понять очень даже можно. Уж лучше война или революция, чем в этом всем преть, пролежни зарабатывая, – война и революция стали выбором Сант’Элиа и поколения, за ним последовавшего.
Молодым, как известно, быть трудно, энергию девать некуда, не все ж курбеты выделывать на ступеньках Памятника Павшим, хочется и мысли, и дела, а котелки после Первой мировой уготовили авангарду роль танцовщика-акробата, Эйке фон Штукенброка, чтоб кувыркался и развлекал, но – ни-ни, ни во что не вмешивался. Тошно от этого всего, от курорта, Tempio Voltiano и беззубо шамкающего гуманизма. Бенито Муссолини, как коммунизм у нас, каким-то все ж казался выходом; Джузеппе Терраньи, а вслед за ним и razionalismo italiano к Муссолини и примкнули. Ненависть и надежда стояли у колыбели итальянского архитектурного рационализма, эти два чувства и определили архитектуру фашизма, объясняя переход авангарда на службу новому режиму. Понять Терраньи можно, но не оправдать.
