От ее присутствия в автобусе веяло домашним, уютным — здесь кондуктор с катушками билетов на груди, дома — чья-то бабуля с клубком и спицами, — граждане ее слушались, дышали друг другу в мокрые воротники и шапки. За окном автобуса угадывались однообразные дома, чья-то бедная фантазия, ей-богу, создала этот город наспех. А ведь когда-то он был любим весь напролет, от городского парка на окраине до угрюмого с редкими деревьями кладбища, от единственного кинотеатра до железнодорожного полотна. Остановки «Универмаг», «Городской фонтан», «Почта» — вот и пролетели весь город навылет, вот и заснеженное долгое туманное поле, и кондукторша заснула над ним, как над книгой, — скучное зимнее поле, и все в автобусе, казалось, задремали.
Просить — вот что самое ненужное и гадкое в жизни, думала Тая. Просить, умолять, вымогать, клянчить: можно выстраивать бесконечно сужающийся в своем смысле коридор слов, из которого не выбраться, эти глаголы обозначают противодействие собственной душе, от просьб и вымогательств она, неясный плод, набивает такие синяки, от которых можно сгнить заживо. Просить можно порядочного, иной только насладится зрелищем твоего унижения. Подать прошение о помиловании, апеллировать к высшей инстанции, просить жалобную книгу, взывать к совести — ох уж нет. Надо молча терпеть, дорогая моя, это вполне приемлемое для нас с тобой действие, ведь речь идет о твоей, да и о моей чести, в сравнении с которой рассуждения о твоем будущем — ничто, и ты обязана быть гордой, кричала себе Тая, наконец усевшись и прижавшись лбом к стеклу.
Впереди нее сидели и болтали две девочки, две подружки, вернее, говорила одна, а другая только кивала — у нее и пальтишко было поскромнее, и шапочка, она все время порывалась встать и уступить место, хотя старушек поблизости не было, но соседка ее удерживала. Соседка должна была рассказать всему автобусу, что на Черное море она этим летом не поедет, скорее всего папа возьмет курсовку в Болгарию, если только не в Югославию, лично она бы охотней поехала на Адриатику, но папа-чудак мечтает увидеть Габров. Подружка слушала о чужом благополучии с завидным терпением; тут не могла идти речь о равенстве, хотя обе девочки сидели в одном и том же автобусе и от них пахло одними и теми же духами, за которыми у одной стояли ночные дежурства в клинике, пирожок на обед и отчаянная борьба за стипендию, а у другой ничего не стояло, и французские духи подарил ей любящий отец. Наверное, и белые халаты, выглядывающие из сумок в полиэтиленовых пакетах, также не могли уравнять обеих подружек, чем-то они наверняка разнились, эти медицинские маскировочные халаты. Может, девочки — однокурсницы Гели, а какой халат у Гели? Геля сама шьет, симпатичный, значит, должен был быть халатик...
Но что можно придумать, чем закалить душу, чтобы никто не смел обижать, обвешивать, не отдавать долги, не брать в жены — что? Натаскать себя, чтобы сделаться такой, как те, кто обижает, обвешивает, не отдает долги и не держит слово? Как натаскать, с чего начать? Перестать уступать старушкам место в транспорте? Не здороваться с вахтершами, сорить на улицах, хамить в магазине? Как-то мелко все это. А им не мелко? Им можно? Им хорошо? Автобус плавно катил по дороге мимо заснеженных дачных участков, скучный провинциальный пейзаж, грязный, слякотный снег на обочинах, халтурные декорации к состряпанной на злобу дня драме, дежурные реплики в автобусе, фальшивые модуляции голоса героини, сидящей впереди Таи, с которой не посмеют обойтись как с Гелей, — ее папа в Югославию повезет отдыхать!
Остановка «Красноармейская». И Тая, глухо сопротивляясь каждому своему шагу, сдавленным голосом спросила дорогу к логовищу врага. Вобрав голову в плечи, она пошла вперед. Рядом с общежитием из телефонной будки ее окликнул парень: он наберет номер, а она пусть будет так любезна и женским голосом пригласит к аппарату Людмилу. Тая машинально взяла трубку; ей ответила сама Людмила, и парень, забыв поблагодарить, вырвал трубку у нее из рук, отвернувшись к стене, засекретничал. «Обманывают мужа, — решила Тая, — хорошего человека, инженера, который вкалывает весь Божий день. А может, он и не инженер, и не хороший человек вовсе, и они правильно делают, что обманывают? Можно ли поступать правильно, обманывая?.. Я бы расцарапала этому Олегу физиономию, но надо обманывать, надо говорить с ним вежливо и вежливо обманывать... Да вернулся ли он с занятий?..»
Да, вернулся. Об этом ей сообщил открывший дверь его комнаты в общежитии юноша, немедленно принятый ею за Олега по причине респектабельности светло-серого костюма и густого запаха одеколона. Но пришлось переадресовать моментально возникшую к нему ненависть.
— Нет, я не Олег, — сказал юноша и, оглядев Таю, любезно добавил: — К сожалению.
Тае было не до кокетства.
— Он играет в карты, — подождав, сказал юноша. — Что ж, я его позову.
Тая вошла в комнату, и он убежал.
«Каков интеллект, — зло подумала Тая, приобщая и это обстоятельство к ясному для нее и без того «делу об Олеге», — в карты играет! А этот красавец сейчас вызовет его, хихикая: к тебе, мол, барышня заявилась... Пóшло. Спасибо, голые женщины... не висят на стенах». На стене висела карта Атлантического океана с очерченным красным карандашом Бермудским треугольником. Четыре железные кровати — на одной подушка покрыта связанным крючком покрывалом, наверное, мама кому-то прислала. Растерзанный Драйзер на столе, «Финансист». За окном сетка с пакетом кефира.
В комнату вошел худой очкарик в тренировочном костюме, буркнул «здрасте» и стал рыться в стенном шкафу у двери. «Вот сейчас он войдет, — думала Тая, — я ему все сразу выскажу, прямо при этом очкарике, и хлопну дверью. Нет, глупо — дверь аккуратно прикрою».
Вернулся посланный ею красавец, схватил с пола спортивную сумку и, бросив Тае «всего доброго», вышел за дверь. Тая изумилась и кинулась следом за ним.
— Стойте! — крикнула она уже в конец коридора. — Олег придет или нет?
Очкарик, незаметно облачившись в пиджак, выглянул из комнаты.
— Олег — это я.
Тая обернулась к нему. Перед нею стояло безобидное веснушчатое существо в кургузом пиджачке, который оно в смущении оправляло, невыразительного роста, в смешном тренировочном трико. В одно мгновение Тая измерила всю глубину пропасти, отделяющей образ, созданный при содействии мамы, от увиденного ею. Эта пропасть была символична и характерна для нее самой. Тая не знала, как ее заполнить. Ту громоподобную речь, которую она держала про себя в автобусе, никак нельзя было приспособить ни к этим трико, ни к веснушкам, ни к очкам.
Тая пробормотала:
— Ага.
Он вопросительно смотрел на нее. Подобное чувство нетерпения, которое сейчас мучило ее, приходилось испытывать, когда делали на первом курсе этюды и партнер попадался дубоватый. Но речь была заготовлена, надо было ее говорить.
— Я сестра Гели. — Его лицо сделалось радостно-внимательным и почтительным. Тая не купилась. — Нет, не перебивайте, что вы обо мне наслышаны. Мне ни к чему любезности, тем более что я вам их говорить не собираюсь. Ангелина просила передать вам, чтобы вы оставили ее в покое. Она в вас не нуждается.
Тут Тая поняла, насколько это все глупо. Соблазнитель Гели не удивился ее филиппике.
— Чаю хотите?
Тая взялась за дверную ручку.
— Как хотите, — молвил он. — Только я сейчас с Гелей ходил в кино. «И снова утро», — стесняясь, доложил он. Видимо, ему хотелось усмехнуться, но он боялся обидеть свою обличительницу. — Геля мне ничего подобного не говорила.
— Зато я вам говорю, — перебила его Тая, — я, ее сестра!
Он смущенно наклонил голову, точно не мог видеть ее разгневанную физиономию.
— Вы еще совсем маленькая девочка, — произнес он. — Извините...
Тая выскочила и изо всех сил хлопнула дверью. Она помчалась по коридору, стремясь уйти от позора как можно быстрее, и выскочила на улицу. И тут радостный зимний день, сверкая роскошным снегом на газонах, ударил ей в глаза. Кругом-то, оказывается, красота немыслимая, все в инее и снегу, в высоком небе маленькие робкие облака, солнце, прохожие смотрят весело, никто никого не подсиживает, не обвешивает, не обманывает, и вот наш автобус миролюбиво катит навстречу, симпатичный, между прочим № 128, просторный, в каждом замороженном окне прогрето дыханием свое окошко величиной с кулак.
