Честное слово, нам даже жаль отца, которому почти все лгали; даже наша независимая, казалось бы, бабушка, укрепляя свое влияние на сына, не торопилась открывать ему глаза на учеников, предпочитая тайно презирать их раболепие и издевательским тоном поздравлять Наташу с опубликованной в научном журнале в соавторстве с ее сыном работой, показывая, что ей-то отлично известно, кто тут «со», а кто, так сказать, автор. Так они и жили — отец и его ученики, двое из которых, правда, редко посещали наш дом в силу того, что один из них по-настоящему увлекался ионообменными смолами, и отец его не трогал, уважая творческую мысль, а у другой был маленький ребенок. Их не было с нами в то последнее воскресное утро, которое мы провели без рояля... и когда бабушка попросила отца не беспокоить Марину-маму, сказав, что она сама приготовит завтрак, а Марина, открыв утром глаза, со страхом прислушивалась к себе — еще вчера у нее была твердая решимость засесть поутру за немецкий, на чем настаивал отец, но теперь все силы из нее испарились, такая она, бедняжка, слабая, что просто ах.
...Этого первого среди учеников отца, который так же честно и неподкупно, как и его учитель, любил науку, звали Альберт Краучис. Отец разговаривал с Альбертом на равных, и, как ни странно, именно рядом с ним, а не с теми, кто мог составить отцу фон, выглядел он значительнее, чем обычно. Он уважал Альберта за то же, за что и самого себя: Альберт, как и наш отец, всего добился сам, сам себя воспитал и сделал. Он тоже воевал, хотя призвали его перед самым концом войны, успел получить ранение, с которым до сорок седьмого мыкался по госпиталям. Вылечившись, Альберт самостоятельно подготовился в политехнический, уже в институте не на шутку увлекся химией и спустя пару лет после окончания института попал в лабораторию к отцу. По возрасту и по уму он был старше других учеников. Отец никогда не повышал на Альберта голос, Альберт никогда не перемигивался за спиной отца и не говорил о нем колкости. Он видел в отце большого ученого. К своим товарищам Альберт относился, я бы сказала, нетерпеливо — для него, очевидно, была мучительна их душевная и умственная неповоротливость. Память донесла его облик в целости и сохранности, ибо он стоил того. Вообще-то все члены нашей семьи совершенно по-разному относились к одним и тем же людям: тех, кому симпатизировал отец, тайно презирали бабушка и мама, те, кто импонировал маме, не нравились бабушке из-за малой их образованности. Но на отношении к Альберту сходились все: мама, неравнодушная к внешней красоте, прощала ему белесые брови и невыразительный лоб, бабушка закрывала глаза на малую осведомленность Альберта в искусстве, отец не замечал, что Альберт дымит как паровоз, а мы не слишком понимали, что он взрослый, и говорили ему «ты», несмотря на то, что он ни интонацией, ни шоколадкой не подкупал нас. Когда мы с тобой обрели способность рассуждать, то поняли, что Альберт был первой ласточкой любви, любви, возникающей как бы ни за что, и мы сообразили, что именно такой ей и следует быть: любят не за ум, не за красоту, не за изящество натуры — за облик в целом, и безошибочный признак этого чувства — твои свобода, обыденность и уют в присутствии полюбившегося человека. Да, уют, да, в нашем строгом доме, в нем все было строго, хотя своды нашего жилья не подпирали мраморные колонны и отец ходил в домашних тапочках. Мы с тобой узнавали Альберта по стуку в дверь. Мудрено было не узнать: дело в том, что у двери был звонок и все звонили с разной степенью агрессивности, судя по человеку. Альберт же, каждый раз сначала постучав, вспоминал о звонке, и когда мы прилетали, сметая все препоны и преграды, на его стук, то вместо приветствия все — я, ты и Альберт — все хором говорили: «Опять забыл про этот звонок, ну что ты будешь делать!» «Альберт пришел, Альберт!» — оглашался счастливым криком наш дом, и из кабинетов, из нор, подземелий — отовсюду на этот клич сходились мы, люди, Альбертовым волшебством превращенные в самых родных. Альберт медленно снимал свое куцее габардиновое пальтишко, и бабушка с улыбкой бабушки, а не классной дамы обследовала его — не оборвалась ли петелька, не болтается ли пуговица? Оборвалась! Болтается! «Ну что ты будешь делать...» — сокрушался Альберт, здороваясь: «Здрасте, здрасте». Незаметно среди нас возникал отец: «Здрасте, Альберт». Они трясли друг другу руки, как равные. «Здрасте, Марина Захаровна!» — «Здрасте, здрасте, Альберт!» Мама смотрела на него снизу вверх с ласковой усмешкой: она-то знала, что нравится этому славному человеку, она знала, что с ним бы могла быть счастливее, чем с отцом, а вместе с ней и мы, ее дети. «Говорят, Новый год грядет, — растирая окоченевшие руки, объявлял Альберт, — и представляете, буквально на днях. Весь город пропах смолой и апельсинами. А скажите, есть место в вашем доме для большой зеленокрылой ели?» — «Место есть, а крестовины нет», — с прискорбием докладывала мама. «Да, такая незадача, — посмеиваясь, говорил отец. — Я, знаете ли, специально вчера ходил в магазин и даже на рынок: нет крестовины. Стало быть, придется поставить в вазу еловые ветки...» — «А руки есть? — серьезно спрашивал Альберт и сам же отвечал: — Руки есть. Значит, и крестовина будет. Сейчас мы командируем всех от шести до десяти лет на поиски дощечек для крестовины». — «Уже поздно, — говорила бабушка, — елки-то все равно нет. За трое суток до Нового года ее ни за что не купишь...» — «Мы и не будем ее покупать, — пожимал плечами Альберт. — Хе-хе, покупать! Она сама к нам придет, правильно, ребята?»
Мы с тобой, охваченные предчувствием, от которого мурашки поползли по спине, закричали: «Нет, нет» — «Как это нет, когда да, — возразил Альберт. — Ну-ка, расступитесь, дайте мне место. Ангелина, Тая, ваши руки. Вот, а теперь крикнем: «Елочка, приди!» — «Елочка, приди, приди, елочка!» — завизжали мы, и никто не сделал нам замечание. «Топ-топ, — сказал Альберт, приложив ухо к стене. — Я слышу одноногий стук по асфальту на улице Пятого августа; топ-топ, все ближе, ближе, вот кто-то большой и пушистый заходит в подъезд нашего дома... Ну да, идет по лестнице...» Отец смотрел на него с интересом, мы с обожанием, уже зная, что сейчас что-то произойдет. «Вы что, не слышите? — удивлялся Альберт. — Она, ваша гостья, уже здесь, стоит на втором этаже, хочет, чтобы ее встретили, ступайте-ка вниз...» И тут мы окончательно догадывались, мы снимались с места, как самые быстрые птицы, слетали, раздетые, вниз: на площадке второго этажа стояла она, гостья, елка! И вот уже к нам спешил улыбающийся отец, растроганные мама и бабушка, держась за руки, как подруги, застывали на месте: все точно, все как обещано — зеленокрылая, молодая, пушистая! «Боже мой, Альберт, — говорила наконец мама, — где вы достали? Какое чудо!» — «Да какая хорошенькая!» — подхватывала бабушка. «Спасибо, Альберт, — говорил и отец. — А я уже решил, что в этом году обойдемся без елки!» А у нас с тобой и слов не было, мы по очереди висели на шее то у мамы, то у отца, то у Альберта, пока кто-то из взрослых не замечал, что мы раздеты. «Марш одеваться! — кричал нам вслед Альберт. — Вперед, на поиски дощечек, вот таких, — он показывал руками, — а не такущих, ясно? Будем сочинять крестовину. Александр Николаевич, у вас инструмент найдется?» — «Поищем», — отвечал довольный отец.
Тогда еще не было рояля, и наша первая ель заняла главное место в детской. Бабушка обошла ее с совком и веником, а мы с тобой объехали — я на отцовских плечах, ты на плечах Альберта — и тут в один голос закричали: «А звезда?! А игрушки?!» Альберт взял меня за ухо, наклонил к себе и шепотом осведомился: «А руки есть?»
И сейчас, случается, мы с тобой иногда о чем-то крепко думаем — думаем, размышляем, подперев головы руками, и вдруг разом рассмеемся, тряхнем головой: «А руки есть?»
И я помню синий вечер, синий снег за окном, синие, полные мира и тепла сумерки в нашей комнате у ели. Альберт с отцом уже уединились в кабинете. А мы сидим среди горы нарезанной бумаги, фантиков, фольги, ваты, тряпья, мастерим игрушки и бусы, бабушка одно за другим переводит яйца. Скорлупа то и дело раскалывается, и мы снова зовем на помощь Альберта. «Ничего сами не могут», — ворчит он и, надколов иглою, одно за другим выпивает три яйца. Подумать только, эти хрупкие клоуны с китайскими глазами, разрисованные химическим карандашом, до сих пор хранятся среди наших елочных украшений, а давно уже с нами нет Альберта, нет отца, нет на свете бабушки, убитых сил, прожитых лет, нет громоздкой мебели, шелковых абажуров — только самодельная игрушка уцелела после кораблекрушения. Это обстоятельство наводит меня на мысль о том, что для того чтобы выжить, не обязательно быть большим, как шкаф, крепким, как табурет, выносливым, как верблюд, — да вот она, скорлупа невероятной хрупкости и прочности, не измельченная под прессом времени и событий, мы смотрим на нее, и солнечные пятна памяти продолжают перебегать с предмета на предмет. А потом нас уложили спать, Альберт ушел, долго не приходил к нам, не было его и в то воскресное утро, которое мы еще провели без рояля. Пришли те, другие ученики отца, а Альберта не было.
