— С женихом, что ли, поссорилась? — дружелюбно продолжал Саша. — Или чемодан из-под лавки увели?
«А поди ты...» — подумала Томка и открыла рот...
Через полчаса рассказ подошел к концу. Саша уже посматривал на часы и навострял уши, предостерегающе подняв палец, когда диктор начинал что-то объявлять.
— Деньги у тебя есть? — спросил он. — Так и думал. Больше трояка не дам, самому нужны. Пойдем, посажу тебя в такси. Все это по части моей жены, она тебе поможет. Давай свою машинку живей, у меня времени в обрез. Приеду, разберусь с тобой, может, что-то придумаем!
...Но все проходит, слава богу, все проходит, все лишнее, тягостное уносит волной, заметает снежком. Сердце, упав в ледяную яму, не может, не умеет вечно биться в холоде и темноте, живое и горячее, оно мало-помалу, миллиметр за миллиметром растапливает вокруг себя снега и, как раненый зверек, начинает пробиваться к теплу, к свету, на волю.
Когда Томка, робея, с запиской в заранее протянутой руке — записку она даже не удосужилась прочитать — позвонила в дверь указанной квартиры, ей открыл молодой парень, по виду старшеклассник, очень похожий на Сашу. Перекатывая за щекой жвачку, он мельком глянул на записку, крикнул: «Мам, тебя» — и втащил Томкины вещи в прихожую.
Из кухни, щурясь, вышла худенькая женщина в брюках и блузе и без улыбки на лице (впрочем, Томка на нее не рассчитывала) спросила:
— Вы ко мне?
— Здравствуйте. Меня прислал ваш муж.
— Зачем? — спокойно спросила Таня.
Томка растерялась. Она почему-то не ожидала этого вопроса.
— Я... не знаю. То есть... вот записка, посмотрите, что он вам пишет.
Таня окинула Томку внимательным взглядом, развернула листок бумаги и прочитала вслух:
— «Проходя по Крымскому мосту, я заметил у перил девушку, которая странным взглядом смотрела на воду, и успел ухватить ее за край платья... Я сказал ей, что в городе живет одна добрая душа, которая приютит ее до моего возвращения».
Из двери комнаты высунулся тот же паренек. Он уже не жевал свою жвачку, а с открытым ртом смотрел на Томку.
Таня аккуратно сложила записку и сказала:
— Добрая душа, это, судя по всему, я? А с моста хотели прыгать вы? Зачем же? Не стесняйтесь, проходите. Миша, пожалуйста, поставь чайник...
Таня, Сашина жена, оказалась очень располагающим к себе человеком, но не только этим можно объяснить то, что Томку прорвало, как, бывало, прорывало ее Пашу. Ей не надо было ничего выдумывать — жизнь ее и без того была достаточно фантастична, во всяком случае с точки зрения Тани, взявшей на себя труд выслушать Томку.
Страдание, которое других людей делает молчаливыми, в Тамаре сказалось совсем иначе — слова посыпались из нее как песок, способный засосать слушателя с головой. Таню уже звали домашние дела, но Томка не умолкала, Таня шла стирать — Томка неотвязно брела за ней в ванную, все рассказывая, рассказывая свое, Таня ложилась спать, Томка с раскладушки продолжала возбужденным шепотом свою повесть, Таня собирала Мишку в школу, Томка находила и в этот момент повод заговорить о том, что случилось с ней. Рассказывала она так легко и охотно, не переставая удивляться самой себе, что и не верилось, будто она по-настоящему страдает. Между тем страдала она ужасно.
Таня тихо про себя дивилась Томкиным приключениям — в ее жизни и в жизни ее самых отважных подруг ничего подобного не случалось, а главное, она не представляла, что можно вот так, перед незнакомым, в сущности, человеком развязывать тесемочки, открывать душу, выбалтывая свою беду. Голова у Тани пошла кругом. На четвертый день ей уже стало казаться, что в квартире поселилось великое множество народу, что за стеной ходит, прихлебывая чай из носика чайника, Паша, плюхается на диван с Пастернаком в руках, с бельевой веревки свисают рубаи Хайяма, которые то и дело начитывала Томка, лишь бы не молчать, что Идалия Полетика в своей спальне диктует через плечо Геккерена анонимку, под окном на катере проплыла Лариса Рейснер, и белогвардейские пули свистели над ее головой, какие-то латинские изречения, как шаровые молнии, то и дело залетали на кухню...
Перед самым приездом Саши Томка замолчала и занялась уборкой квартиры. Она чистила, мыла, скоблила и даже немного ремонтировала это запущенное, затоптанное гостями жилье, она все время искала дела своим рукам, смущая этим Таню. Вместе с Мишкой она сдала гору бутылок из-под боржоми, которые месяцами загромождали балкон.
На пятый день вернулся Саша, оживленный, довольный, нагруженный сумками с домашней провизией, которой его, как он ни отбивался, снабдили дома старики, соскучившиеся по сыну. Как только Сашин взгляд споткнулся о Томку, про которую он как будто забыл, ей показалось, он смутился, и с первой же минуты отгородился от нее шуткой: «Царевна Несмеяна, здравствуй!» Еще не раздевшись, он тут же, в прихожей, принялся пикироваться с Мишкой. «Здорово, батя. Медведя привез?» — «Привез я, Миша, привет от него». — «Что ж так не густо?» — «Да так, сынок, пошел в лес, слышу — ветка хрустнула, вскинул ружьецо, а косолапый мне прямо в лоб: «У тебя, Саныч, лицензия на отстрел меня имеется? Нет? Ну и чеши отседова». — «И ты почесал, батя?» — «Нет, сынок. Я ему говорю: «Я тебя, Потапов, и без лицензии хлопну, у меня в этом лесу блат. Так что гони на бочку отступного, бочонок меда». — «И где же тот бочонок?» — «Потапов говорит: «А у вас не склеится, Александр Петрович, от меда-то? Сбавь, дорогой, обороты. Три литра дам, а бочонка не можно, пчела нынче прижимистая пошла». Сговорились на пяти. Вот, держи бидон, неси его на кухню». Томка стояла, слушала и насильственно улыбалась. Таня посмотрела на нее, повернулась к мужу и открыла рот, чтобы что-то сказать. Но Саша торопливо заключил:
— Сафонов не звонил? Точно? Ах, черт... Телефон не отключали? Ладно, не бурчи, знаем, как ты, сынок, от своих подруг оборону держишь... Ну вот что, барышни, вы тут своими делами занимайтесь, а я своими, мне надо срочно ехать в редакцию...
— Может, разденешься все-таки? — сказал Миша.
— Может, — согласился Саша, стаскивая с себя меховую куртку.
— Может, заодно и поешь? — спросила Таня.
— Может статься, — подтвердил Саша.
— Так, может...
— Стоп! Больше на сегодня Саныч ничего не может. Санычу надо Сафонова достать, а потом ему надо пахать как папе Карло, делать материал...
Не так Томка представляла теперешнюю их встречу.
Вернувшись из редакции поздно вечером, Саша заперся в своей комнате и занялся статьей: трещал на пишущей машинке, прослушивал магнитофонные записи, сделанные им в командировке. Какие-то неспокойные простуженные голоса, перебивая друг друга, кричали в его комнате: «План! Завышенные расценки!.. Да за это надо под суд отдавать!»
Томка ушивала Мише джинсы, перешивала для него куртку из Сашиного плаща, который Таня собралась было выкинуть. Перекусывая нитку, она вдруг застывала, уставившись взглядом в стену, и словно спохватывалась — чего это я тут шью, ведь это же чужой дом и вокруг все чужие люди... Что ж делать, головой, что ли, биться о стену? Пока Саша был в своей командировке, ее не покидала надежда, что, как только он приедет, с ней все сразу уладится. Таня подогревала в ней это чувство. Но Саша, вернувшись, казалось, стал ее избегать. Она-то думала, что, как только он войдет и поставит в прихожей чемоданчик, сразу усядется за телефон и примется устраивать ее дела. Саша действительно, как только приехал из редакции, сел на телефон — он припал к нему, как жаждущий к ручью, но все его разговоры не имели к Томке отношения. Его прохладно-насмешливый взгляд и реплики больно задели ее, ожидавшую бурное сочувствие и немедленное участие в ее судьбе. Видно, все ж таки правильно Паша говорил ей: «В этом железном мире надо быть железным, чтобы выжить» — так говорил плюшевый Паша гуттаперчевой Томке. Прошел день, прошло два, и Томке стало казаться, что Саша обходит ее стороной, отделываясь шутками, ждет не дождется, когда же у нее иссякнет терпение и она соберется и уйдет. Томка была уже близка к этому.
