То что свято, то и клято.

А у нас бока намяты

при любых наших словах, —

на то царский был указ.

Во стольном граде, сто раз оболганном, в Московии далёкой, за церквями белокаменными да за крепостями оборонными, жил да правил, на троне восседал царь-государь Николай Хоробрый, самодур великий, но дюже добрый: народу поблажку давал, а на родных детях отрывался. И была у царя супружница – молодая царица свет Забава Путятична красоты неписаной, роду княжеского, но с каких краёв – никто не помнил, а может и помнить было не велено.

И слух пошёл по всей земле великой

о красоте её дикой:

то ли птица Забавушка, то ли дева?

Но видели, как летела

она над златыми церквями

да махала руками-крылами.

Мы царю челобитную били:

– Голубушку чуть не прибили.

Приструни, Николаша, бабу,

над церквами летать не надо!

Государь отвечал на это:

– Наложил на полёты б я вето,

да как же бабе прикажешь?

Осерчает, потом не ляжешь

с ней в супружеско ложе,

она же тебя и сгложет.

Вот так и текли нескладно

дела в государстве. Ладно

было только за морем,

но и там брехали: «Мы в горе!»

Впрочем, и у нас всё налаживалось.

Забава летать отваживалась

не над златыми церквями,

а близёхонькими лесами.

Обернётся в лебедя белого

и кружит, и кружит.

– Ух, смелая! —

дивились на пашне крестьяне. —

Мы б так хотели и сами.

Но им летать бояре запрещали;

розгами, плетью стращали

и говорили строго:

– Побойтесь, холопы, бога!

Холопы бога привычны бояться,

он не давал им браться

ни за топор, ни за палку.

Вот и ходи, не алкай,

да спину гни ниже и ниже.

Не нами, то бишь, насижен

род купеческий, барский,

княжий род и конечно, царский.

Нет, оно то оно – оно!

Но если есть в светлице окно,

то сиганёт в него баба, как кошка,

полетает ведьмой немножко,

да домой непременно вернётся.

А что делать то остаётся

мужу старому? Ждать

да в супружеском ложе вздыхать.

* * *

Ну вот и забрезжил рассвет,

а её проклятой всё нет.

Кряхтит Николай, одевается,

на царски дела сбирается

да поругивает жену:

– Не пущу её боле одну!

Ну «пущу не пущу» на то царска воля.

А наша мужицка доля:

по горкам бегать,

царевну брехать.

Но в руки та не даётся.

Поди, ведьмой над нами смеётся,

сидя где-нибудь под кусточком?

Оббегали мы все кочки,

но не сыскали девку.

Царь зовёт бояр на спевку

да спрашивает строго:

– Где моя недотрога?

– Никак нет, – говорим. – Не знаем.

Чёрта послали, шукает.

Пир затеяли, ждём чёрта.

Тот пришёл через год: «До чёрта

в лесу ёлок колючих и елей!»

Бояре выпили с горя, поели

да песни запели протяжные.

Посол грамоту пишет бумажную

на заставушку богатырскую:

«Так и так, мол, силу Добрынскую

нам испытать бы надо.

Пропала царска отрада,

Забава Путятична легкомысленна.

Долеталась птичечка, видимо.

Приходи, Добрынюшка,

до Москвы-реки,

деву-лебедь ты поищи, спаси.»

Точка, подпись стоит Николашина,

а кто писарь, не спрашивай!

Свистнули голубка могучего самого,

на хвост повесили грамотку сальную

и до Киева-града спровадили.

Чёрт хмельной говорил: «Не надо бы!»

Но дело сделано, сотоварищи.

Пока голубь летел до градищи,

мы по болотам рыскали,

русалок за титьки тискали

да допрашивали их строго:

– Где царская недотрога?

Результат на выходе

был отрицательный:

русалки плодились, и богоматери,

на иконках не помогали.

Малыши русалочьи подрастали

и шли дружиной на огороды:

– Хотим здесь обустроить болото!

От вестей таких мы заскучали,

пили, ели, Добрынюшку ждали,

а отцовство признавать не хотели:

дескать, зачатие не в постели.

Николай хотел было рехнуться,

но квасу выпил, в молодого обернулся

и издал такой указ:

«На русалок, мужик, не лазь!

К водяному тоже не стоит соваться,

а с детями родными грех драться.

А посему, дружину русалочью вяжем

(войско царское обяжем),

на корабелы чёрные сажаем

да по рекам могучим сплавляем

до самого синего океана,

там их в пучину морскую окунаем,

и пущай живут на дне, как челядь».

Делать нечего, оковушки надели

на водяных и русалок,

в трюмы несчастных затолкали,

да спустили по Москве-реке и далее.

И больше не видали мы

ни корабел наших чёрных,

ни русалок, ни водяных, ни чёрта.

Корабельщиков до дому ждать устали,

а потом рукой махнули и слагали

былины, да сказки об этом.

* * *

А 1113-ым летом

Добрыня пришёл, не запылился,

пыль столбом стояла, матерился:

– Говорите, вы тут бабу потеряли

Забаву свет Путятичну? Слыхали.

Князь Владимир в Киеве гневится,

племянница она ему, а вам царица.

Ну ладно, горе ваше я поправлю,

найду ту ведьму или навью,

которая украла лебедь-птицу.

Нам ли с нечистью ни биться!

И после пира почётного

(не отправлять же

Добрыню голодного),

опосля застолий могучих,

пошёл богатырь, как туча,

на леса, на поля, на болота:

– Ну, держись этот кто-то,

вор, разбойник, паскуда!

Я еду покуда.

А пока былинный ехал,

ворон чёрный не брехал,

наблюдая с вершины сосны:

в какую же сторону шли

богатырские ноги

в сафьяновой обуви?

И взмахнув крылом,

полетел не к себе в дом,

а на Сорочинскую гору,

до самого дальнего бору.

Там в глубокой пещере,

за каменной дверью

сидит змей Горыныч о семи головах,

семи жар во ртах,

два волшебных крыла и лапы:

дев красных хапать!

Как нахапается дев,

так и тянет их во чрев,

переварит и опять на охоту.

На земле было б больше народу,

если б не этот змей.

А сколько он сжёг кораблей!

Но это история долгая.

Царица Забава ж невольная

в подземелье у змея томится.

Горыныч добычей гордится,

обхаживает Путятичну,

замуж зовёт, поглаживает,

кормит яблочками наливными

да булочками заварными,

а где их ворует, не сказывает.

Забавушка животине отказывает,

замуж идти не хочет.

В ответ змей судьбу

плохую пророчит

на всю Рассею могучую:

– Спалю дотла! Получше ты

подумай, девица, да крепко.