Сейчас в это трудно поверить, но когда-то я был маленьким. Жили мы в небольшой деревянной избе, окружённой полями Рязанской области. Дорога из жёлто-серой глины, нанизавшая на себя несколько деревень и сел, начиналась в уездном городе Скопин, а заканчивалась в нашем, немаленьком по меркам тех годов, селе. Разбитая телегами, летом горячая от лучей солнца, в дождливые осенние дни она становилась раскисшей и трудно преодолимой. На окраине стояла настоящая ветряная мельница, на которой работал мой дед. Тогда она казалась нам чудом, и мы с мальчишками любили играть неподалеку.
Это было время организации колхозов. Не понаслышке мы знали о труде в полях, весной и осенью помогая взрослым посадить, а затем убрать урожай. Серпом мы срезали колосья и складывали аккуратно по левую руку, а потом собирали их в снопы и накидывали в телегу, а позже вручную молотили, выбивая зерно.
В деревнях тогда было голодно, но мы, не зная другой жизни, не сильно переживали из-за этого. Хлеб по-прежнему готовили в печах, и от отсутствия соли и примеси лебеды в ржаной муке был он кисловато-пресным. По праздникам готовили блины, подслащивая их мёдом, выпекали пироги с капустой и яйцом, а в горшке тушили мясо. В обычные дни ели просяную или ячменную кашу, заедая хлебом и запивая водой.
Церковь на пригорке ещё действовала, созывая на молитвы колокольным звоном. Я любил церковные праздники, на них всегда готовили вкусные угощения. Но вскоре служить в ней перестали и организовали склад.
Детство в моих воспоминаниях всегда светлое и солнечное. Хотя, наверное, так у всех. Помню лес неподалёку, в котором собирали грибы и ягоды, речку, где бреднем ловили рыбу. А на поле возле села стояли табором цыгане. В колхозе они почти не работали, но и вреда от них не было. Каждый вечер у костров затягивали они свои песни, и мы, конечно же, любили бывать у них. Там, сидя у костра, мы как бы впитывали в себя чужой запах странствий и свободы.
Сельская школа расположилась в двухэтажном здании училища, построенного ещё до революции. Свои честные семь классов я отучился довольно неплохо. Конечно, до уровня современной школы было совсем далеко, но учителя, готовившие специалистов ещё при царе, научили нас думать, искать и находить ответы. Продолжил учёбу я уже в городе. Там, на главной улице, было вечернее ремесленное училище, по окончании которого выдавался диплом.
Вечером я посещал занятия, а днём работал на хлебопекарном заводе. Попав на него впервые, я был поражён количеством хлеба! Для меня это было настолько непривычным зрелищем, как если бы бедняка завели в помещение монетного двора и заставили складывать банкноты пачками. Работа была несложная, но тяжёлая. Мы, я и двое таких же ребят, таскали мешки с мукой, поддоны с готовым хлебом, подносили ведра с водой, перетаскивали чаны с тестом, а потом отмывали их, приготовляя под новую закваску.
Процесс этот был почти ручной и выглядел следующим образом. В огромный чан высыпалась мука, затем из вёдер наливали воду и кидали несколько горстей закваски, которая специально была оставлена для брожения от предыдущих замесов. Перемешивали тесто специальные мешалки, приводившиеся в движение вращением ручки колеса с приводным ремнём. Когда тесто было готово, его оставляли на некоторое время «доходить», а спустя час чан подвозили к раздаточному столу, и фасовщица руками наполняла заранее приготовленные чугунные формы. Она нагибалась, зачерпывала руками порцию теста, бросала её на весы, отмеряла нужное количество граммов, затем собирала расплывающуюся жидкость с чаши весов и кидала её в форму, которую затем ставили в специальный шкаф, где тесто поднималось, и только потом засовывали в металлические печи, топившиеся дровами. Чтобы хлеб пропёкся равномерно, посередине процесса печь надо было открыть, вытащить раскалённые формы и вставить их обратно другой стороной. Обжигаясь, доставали хлеб войлочными рукавицами, вываливая формы на специальный стол, выбивая из каждой буханки, которые аккуратно складывали на поддоны. И всё начиналось заново. В день надо было выпечь около пятидесяти таких чанов, в каждый из которых входило по полтора мешка муки.
Самое главное испытание, с которым я столкнулся, работая на хлебозаводе, – при таком обилии хлеба есть его было категорически нельзя. И только в обеденный перерыв нам приносили не больше чем по половине буханки на человека подгоревшего, забракованного хлеба.
Закончился мой первый курс в училище, скоро должно было исполниться 15 лет, когда началась война. Душевный подъём первых дней сменился растерянностью. Фронт приближался, почти каждый день из динамиков громкоговорителя передавали об оставлении нашими частями то одного, то другого населённого пункта. Наш город находился в стороне от больших дорог и не видел потоков беженцев с запада и эшелонов с востока, но знакомые ребята из Ряжска о санитарных поездах, теплушках с новым пополнением и платформами с техникой, закутанной в брезент, знали не понаслышке. Именно через Ряжск проходила крупная железнодорожная линия, соединяющая столицу и юг страны.
В начале июля мой отец и старший брат ушли на фронт. Мне удалось приехать домой на проводы. Вечером посидели за столом, больше молчали. Мать просила, чтобы я вернулся, но отец всё правильно рассудил: негоже мне в такие дни бросать работу и учёбу. А наутро они ушли, и с площади около церкви их и ещё пятерых увезла полуторка. Больше мы их никогда не видели и не получили ни одной весточки.
А в августе в Скопине стали создавать отряды самообороны. В один из таких отрядов, входящих в состав Скопинского истребительного добровольческого батальона, пошёл и я. На возраст тогда не смотрели, нужно было защищать город. С нами начались занятия по боевой подготовке, учили стрелять, кидать гранаты. Иногда нас выводили на земляные работы – рыли противотанковые рвы недалеко от города. Согласно установленному графику, несли патрулирование улиц города и выезжали в предполагаемые места высадки вражеского десанта. Спать нас отпускали по домам, в моём случае это было общежитие при училище, куда я заходил совсем другой уже походкой, важный и очень уставший.
К середине ноября фашисты подошли совсем близко. Мы знали, что ими уже захвачен соседний район, и ждали их со дня на день. Тогда же нас всех перевели на казарменное положение. Наши дозоры видели немецких мотоциклистов, выскакивавших на окраину города, которые, не принимая боя, разворачивались и уезжали. Тревога нарастала. Среди бойцов ополчения было много детей лет пятнадцати-семнадцати, тогда на возраст никто не смотрел. Одетые в разношёрстную гражданскую одежду, вооружённые нашими «трёхлинейками» и польскими винтовками «radom», с тремя пулемётами на всех, вид мы имели жалкий. Хотелось быстрее встретиться с противником, но чем ближе был этот момент, тем страшнее становилось. Фашисты подошли совсем близко, и мы ждали их атаки на город в ближайшие часы.
В ночь с 24 на 25 ноября никто из батальона не смог уснуть. Стоял мороз, мы менялись в дозорах каждый час, и в темноте постоянно мерещилось движение. Те, кто был свободен, чистили оружие, готовили гранаты, в том числе, из-за нехватки обычных, и самодельные, начинённые тротилом с бикфордовым шнуром. Утром, когда рассвело, на горизонте появились немецкие колонны, мотоциклисты и крытые тентами грузовые машины. Они никого не боялись, так как их разведка доложила, что регулярных частей Красной Армии в городе нет. Подпустив их поближе, мы открыли огонь. В результате удалось поджечь несколько мотоциклов и машину, враг отступил.
Немец перегруппировывался, вдали горели угольные шахты, мороз стоял градусов под тридцать, а мы радовались первому успеху, рассказывая друг другу, кто и сколько фрицев убил.
Бой длился почти сутки. Натиск врага усиливался, и только поддержка нашими штурмовиками Ил-2 помогала нам держаться. Но всё же к ночи батальон был вынужден отступить на окраину города. Наш взвод занял оборону в здании такой родной пекарни. Всё здесь было пропитано запахом хлеба, от чего безумно хотелось есть, но ничего съестного не нашлось, всё было вывезено в тыл.
