Он этого не знал. Возможно, лет пятнадцать назад, когда он был озлоблен на весь свет, он бы даже возненавидел мать за то, что она, оказывается, привела его в этот мир добровольно — а потом еще и посмела умереть, оставив его в одиночестве. Но сейчас он почувствовал лишь боль без тени злости. Как же ей, наверное, было страшно, как одиноко, что она решилась родить его, хоть и знала, что обрекает на такую же ужасную жизнь, что влачила сама…
— Надежда… — говорила Рыжая. — Надежда — это просто другое слово для самообмана. Твоей матери посчастливилось не узнать, как это — когда надеяться просто не на что.
— Можно надеяться хотя бы отомстить…
Он сказал это бездумно, на самом деле он не считал так. Гэрэл давно уже понял, что всему миру не отомстишь, да и Оэлун-хатун была наглядным примером того, в какой страшный тупик месть может завести, если вовремя не остановиться. Но Рыжая согласилась:
— Да… — И вдруг: — Хорошо. Сломай и мне кисть, освободи меня. И дай еще немного погреть руки у этого факела…
Ее янтарные глаза вдруг показались ему странно темными — не понять, о чем думает.
Через пару часов, как и надеялся Гэрэл, в долине начался бой — пещера находилась совсем близко к селению, и до них доносились звуки сражения.
Через некоторое время он услышал и другие звуки: кто-то поднимался к пещере. Они с Юкинари вернулись на места, где должны были сидеть. В замке двери повернулся ключ, вошла Оэлун и с ней какой-то незнакомый длинноволосый человек.
— Твои солдаты напали на деревню, — бросила она Гэрэлу. — Вот мы и узнали, чего стоит твое слово.
— Ты заперла меня здесь — и обвиняешь в том, что я нарушил мир? — поразился он.
В этот раз она не взяла с собой кнут, с которым он успел познакомиться. У нее вообще не было оружия, кроме кинжала в ножнах на поясе, да и тот казался скорее драгоценной игрушкой. Но Рыжая предупредила про ее прислужника-шамана…
Высокий человек, который пришел с хатун, приблизился, откинул волосы, и Гэрэл увидел его лицо.
И оцепенел. Потому что этого человека он тоже знал. Вернее — не-человека.
Когда Гэрэл родился, тот уже был шаманом одного из дружественных Баатару племен.
Шаманы у кочевников всегда, казалось, старались перещеголять друг друга причудливостью облика: многоцветные и многослойные, словно капуста, одежды, ряды бус из обожженной глины, маски, колокольчики, перья, барабаны у пояса. Никогда нельзя было понять, мужчина перед тобой или женщина, потому что будущие шаманы и шаманки с детства перенимали черты противоположного пола — это была обязательная часть обучения — или вовсе отбрасывали все мужские и женские приметы, как ненужную, ставшую тесной одежду.
Шаман племени хана Мэргэна женщиной не притворялся, украшений и барабана не носил. Во всех этих ухищрениях не было нужды, и без них только слепой не видел, что он не такой, как другие. Ему не нужна была какая-то особенная одежда — одеждой ему служило само тело. Черноволосый, черноглазый, он не был “белой кровью”, как Гэрэл и его мать, но все равно отличался от остальных членов своего племени, как сказочный единорог-цилинь от табуна лошадей.
Он имел огромное влияние на Мэргэн-хана, да и Баатар относился к нему с уважением. Почему его почитали как великого колдуна, а в мать Гэрэла — такую же яогуай, как он — плевали, считая демоницей? Может быть, кочевники считали, что только светловолосые Чужие враждебны людям — этого он не помнил. Или оказалось достаточно того, что шаман был умен и хитер, а мама Гэрэла никогда не умела постоять за себя.
У него было красивое имя: Наран — «солнце». И сам он был красив, неправдоподобно красив, как и все яогуай. Высокий, стройный; точеные черты, бледное без румянца лицо — неподвижное, какое-то неживое, будто у статуи. Длинные волосы, которые он не заплетал в косы и не собирал в узел — они всегда свободно текли по плечам и всегда выглядели красивыми и блестящими, словно черная вода.
И глаза, огромные, раскосые, с длинными, как у девушки, ресницами. Совершенно нелюдские глаза.
Те же глаза смотрели сейчас на Гэрэла, спокойно и насмешливо изучая его, как какую-то букашку. И лицо было тем же, нечеловечески красивым, молодым. Прошла четверть века — а Наран нисколько не изменился.
28. Загляни в лицо своим кошмарам
— Этого не может быть, — тихо сказал Гэрэл. — Жизнь кочевника коротка, ты уже должен был состариться…
— Такие, как я, не стареют и не умирают. Ты думал, это просто старушечьи сказки? — усмехнулся шаман.
Гэрэл снова вспомнил свою мать, кое-что о ней, что приходило ему в голову и раньше, но он не особенно придавал этому значение: она совсем не менялась… Когда она погибла, она была такой же юной и красивой, как при его рождении, хотя недоедание, тяжелый труд и издевательства должны были превратить ее в старуху очень рано. И он не помнил, чтобы она чем-либо болела, кроме своего странного помрачения разума. Раньше он думал, что он помнит ее такой просто потому, что все дети видят своих матерей красивыми, к тому же воспоминания о ней успела припорошить пыль времени. Но он хорошо — даже слишком хорошо — помнил и другое: мужчин, всех без исключения, всегда тянуло к ней, а значит, она была поразительно красива не только в его воспоминаниях — Наран не лгал…
Вот только то, что она не могла умереть от старости или болезни, вовсе не означало бессмертие.
— Если ты веришь, что Чужие не умирают, пройди вглубь пещеры, узнаешь кое-что новое, — процедил он.
По лицу Нарана пробежала тень. Если в нем есть хоть что-то человеческое, подумал Гэрэл, то обязанность мучить и убивать себе подобных должна беспокоить его.
— Он освободился, — поняла Оэлун. — Не медли, Наран. Убей его.
— Что — вот так, без прелюдии? — попытался пошутить Гэрэл.
— Я бы хотела обставить твою смерть куда торжественнее, но нет времени. Впрочем… будет тебе прелюдия. — И она приказала Нарану: — Узнай, зачем они сюда приехали. И кто его спутник — он ведь не Чужой, но выглядит очень странно…
Гэрэл ждал удара, но яогуай просто смотрел на него. Молча.
А потом вломился в его голову.
Гэрэл явственно почувствовал внутри себя чужое присутствие — будто чужие грубые, жесткие пальцы копались у него в мозгу. Наран читал его мысли, видел его память, хуже того — он стал полновластным хозяином его головы, мог дернуть за нужные ниточки и заставить Гэрэла делать буквально что угодно: танцевать, корчиться от боли, выколоть себе глаза. Наран равнодушно листал страницы его памяти и отбрасывал в сторону ненужное. Мать. Детство в Чхонджу, юность в Юйгуе. Покровительство Токхына. Служба в армии. Юкинари…
Наран нашел то, что искал, и отпустил его — отвел свой жуткий взгляд.
Гэрэл боролся с подступающей к горлу тошнотой и пытался унять дрожь в руках. Ему изуродовали лицо, потом сломали два пальца, а теперь еще и это — прекрасный день… Он старался не думать о том, каково ему придется, когда Наран решит намеренно причинить боль. Может быть, он, управляя волей пленников, заставляет их самих наносить себе раны. Гэрэл наконец понял, почему у Оэлун с собой нет никакого оружия и почему пленники давно потеряли всякую надежду на спасение.
— Он не солгал, сказав, что пришел не с войной, — доложил шаман, — но и всей правды не сказал. Ему нужно волшебство. Он ищет Чужих.
Оэлун засмеялась.
— Великие умы мыслят одинаково, да? Но ты опоздал. На Юге больше не осталось Чужих, кроме тех бесполезных обрубков, что умирают в этой пещере. И волшебства не осталось.
— И чего ты этим добилась? — сипло спросил он. Его все еще мутило и корежило после того, как Наран покопался у него в голове.
— По крайней мере, никто другой не воспользуется их силой… Но ты просто тянешь время, — сказала Оэлун и, конечно, была права (хотя ему действительно было интересно, удалось ли ей выяснить хоть что-то полезное в результате этих бесчеловечных исследований). — Достаточно разговоров. Убей его, Наран.
