— Хорошо, — сказал Гэрэл. — Я родился на Юге, в поселении кочевников — это ты и так знаешь. В каждом племени табунщиков тогда были один или два Чужих. Иногда их почитали как шаманов или великих воинов, иногда считали демонами и мучили, но умереть не давали, потому что обладание яогуай так или иначе было поводом для гордости. Мою мать… считали демоном. Она была рабыней, ей поручали выполнять всякую грязную работу. Существование, которое она влачила, трудно было назвать жизнью. — Он решил избавить Джин-хо от тошнотворных подробностей, но всякий, кто обладал хоть толикой воображения, мог представить, что делали дикие табунщики с красивым, бесправным и беззащитным существом. — Ее нашли где-то в степи. Она была… — он старался говорить спокойно, словно о ком-то постороннем, — …немного тронутой. Сначала она не умела говорить, не помнила, кто она и откуда. Потом — научилась, но часто вела себя странно, все время что-то выдумывала…

Ему было нелегко говорить о матери, воспоминания о ней ранили. Кроме нее в его безрадостном детстве не было ничего доброго и красивого. Она всегда была ласковой с ним — когда вообще вспоминала о его существовании. Но большую часть времени она находилась в каком-то собственном мире. Как только Гэрэл немного подрос, душа ее больше не могла воспринимать тот невыносимый ужас, что ее окружал, и она окончательно ушла в мир фантазий. Что бы она не делала, её взгляд оставался рассеянным и отсутствующим; когда кто-то окликал её, она вздрагивала, точно просыпаясь, и с удивлением оглядывалась по сторонам, будто бы каждый раз заново вспоминая, кто она и как здесь оказалась.

Она никогда не протестовала против своей участи, никому не желала зла, все издевательства принимала с беспомощным удивлением. Гэрэл любил мать больше всего на свете, но в то же время ненавидел ее за слабость и смирение. Первое, чему он научился — это быть не таким, как она. Выживать, давать сдачи, рваться, царапаться и всегда подниматься, когда тебя бьют под дых.

Поэтому с самого детства он старался держаться подальше от мечтателей, сумасшедших и тех, кто не умел ненавидеть.

От таких, как Юкинари, например.

…— Потом, — продолжал он, — в племени решили, что я и моя мать не принесем им ничего, кроме бед, и решили избавиться от нас. Нас купил один знатный чхонджусский господин. Его предупредили, что женщина, которую он покупает, демоница, но светлые волосы пленили его, и он махнул рукой на суеверия. Он был довольно добр к ней — и ко мне тоже. Жена этого человека и её дети не любили ни меня, ни мою мать, и их, в общем-то, можно понять, но все равно жизнь в доме чхонджусца была в сто раз лучше нашей прежней жизни у табунщиков. Так прошло семь лет, а потом мирное соглашение Чхонджу с кочевниками было расторгнуто. Чхонджу, конечно же, была гораздо сильнее: что такое несколько горсток дикарей по сравнению с целой страной? — но городам на границах пришлось несладко. Кочевники жгли и убивали с яростью обречённых. И город, где мы жили, был одним из первых, которым пришлось испытать на себе эту ярость. Наш дом сожгли, всех убили. И мою мать тоже. Так что… Нет. Яогуай не бессмертны.

…Многие его воспоминания о детстве стерлись или потускнели, но этот день он помнил ясно.

Тяжесть знойного солнечного полудня, тошнотворный запах бурой от крови травы, по которой бежит мама — к нему. И себя самого он помнил: он уже не ребенок, ему скоро должно исполниться четырнадцать; мог бы взять меч и сражаться вместе с остальными защитниками города, но кочевники — точнее, воспоминания о детстве, проведенном в улусе Баатара — пугают его до оцепенения, и он стоит, не в силах сдвинуться с места, дрожа всем телом.

— Будешь знать, тварь белобрысая! — с этими словами кочевник на лошади всаживает меч в мамину спину. Она еще жива; падая, она ещё успевает протянуть к нему руки:

— Гэрэл…

Слово на её губах превращается во влажный хрип, изо рта льётся кровь. Она падает; в следующий миг на её спину обрушиваются лошадиные копыта, раздаётся хруст. Больше она не двигается.

При виде её крови он словно теряет разум: с воплем подбегает к всаднику и отчаянно впивается зубами в его ногу.

— Тьфу… Что за злобное отродье!

Кочевник за волосы оттаскивает его от себя, отшвыривает в сторону, но он вскакивает на ноги и снова бросается к всаднику, словно не чувствуя боли от падения. Южанин взмахивает мечом, чтобы раз и навсегда избавиться от помехи, но в последний момент, когда лезвие меча уже должно коснуться головы мальчика, он — может, поддавшись секундной жалости — переворачивает меч и бьёт не острием, а плашмя. Впрочем, удар достаточно силён, чтобы Гэрэл рухнул на землю и больше не поднялся.

Потом в памяти лишь темнота. Он приходит в себя только спустя какое-то время. В его ушах, во рту, в носу — запекшаяся кровь. Он обхватывает руками голову, тщетно пытаясь унять разрывающую её боль. Встаёт.

— Мама, мамочка…

Он бродит среди стремительно остывающих тел, зовёт убитых по именам. Всех своих домочадцев, которых он прежде никогда не считал родней, лишь боялся и ненавидел, всех, кому он и сам нередко желал смерти, он сейчас отчаянно хочет воскресить, вернуть. Прижимается к их ртам, чтобы почуять живое дыхание. Тщетно. Все кроме него мертвы. Он один.

…Убили мать, их хозяина, его жену, детей, слуг — всех — а он выжил. Он и сам не знал, как так случилось. Какое-то время бродяжничал, потом прибился к отряду наемников — не то чтобы они пожалели Гэрэла, скорее, решили, что мальчик со странной внешностью сможет их позабавить. Он научился обращаться с мечом. Записался в армию. Он командовал сотней воинов, когда слухи о нем дошли до императора Токхына.

Джин-хо, выслушав его историю, какое-то время молчала, потом сказала:

— Если бы я была тобой, я бы захотела убить всех кочевников Юга.

— Я пытался, — равнодушно ответил он, — но быстро понял, что это ни к чему не приведет.

— Да… — и Джин-хо опять замолчала. В ее черных глазах плясали блики от огня светильника.

Потом она через силу улыбнулась:

— Происхождение у тебя и впрямь… не для престола.

Она подтрунивала над ним, не желая оскорбить жалостью. Это тронуло его. Гэрэл опять удивился, когда это она успела стать такой взрослой — возможно, взрослее, чем он сам.

— Я не стыжусь своего происхождения, — сказал он.

— Тебе и незачем. Скорее это мне стоит стыдиться своего: у меня никогда не было людей, о которых я думала бы с таким теплом, с каким ты говоришь о матери…

— Я думаю, что семьи вообще не стоит стыдиться, какой бы она ни была. Но, по крайней мере, мы можем сами выбирать друзей.

Джин-хо кивнула. Она, видимо, на время забыла про попытки стать благородной дамой: сидела, подтянув колени к груди и обхватив их руками — будто в той, прежней своей военной и походной жизни, когда выдавалась особенно холодная ночь и она пыталась согреться у костра.

— А что, если она не была сумасшедшей — твоя мать? — вдруг спросила она. — О чем она говорила? Вдруг она могла видеть будущее, например?

Он отрицательно покачал головой.

— Иногда она говорила о том, что должно произойти, но могла как угадать, так и ошибиться. Но чаще она просто рассказывала о каком-то своем мире, который она якобы помнила: мире, где все устроено хорошо и справедливо, где нет ни бедности, ни зла. Такого мира, конечно, не может существовать.

— Ммм, — сказала Джин-хо, не возражая, но и не соглашаясь. — А ты не знаешь, где именно ее нашли?

— Не знаю, но больше всего Чужих было в племенах, которые жили на самом юге — далеко от моря и от границы с Чхонджу, там, где начинаются…

— …Пустоши, — закончила Джин-хо.

— Да.

— Я думаю, что ответы там. На Юге. Может быть, Господин Лис тоже что-то знает, но все самое важное — там, в землях Феникса. Или за ними — в Пустошах, где край земли…

Когда Гэрэл был маленьким, мать рассказывала ему, что яогуай рождаются не как все нормальные люди, а где-то прямо в Пустошах, среди травы, и что они приходят в мир уже взрослыми, хотя случается, появляются и яогуай-дети — в общем, как повезёт; поэтому у них и нет пупка. И перед тем, как появиться на свет, они видят странные сны. Почти никто этих снов не помнит, но с ней они почему-то остались на всю жизнь — как неуместно яркое напоминание о другом, лучшем мире…