– Возле Ундрома свернем налево, а дальше – к Ноласкугу, – сказала она, протягивая ему мобильный с картой местности на экране.
– Куда? – переспросил Август, ища по карте. – Здесь такого нет.
Эйра рассмеялась.
– Все время забываю, что ты у нас житель Стокгольма. Ноласкуг: «скуг» – лес, «нола» – от «норд», «север», северная часть леса – местное название, которого не сыщешь на карте.
– Здорово выбраться на природу, – произнес Август и, судя по всему, вполне искренне.
Последний свет фар от встречных машин пропал из виду, они оставили шоссе и углубились в дебри. Когда они проезжали через деревню, им попалось несколько фонарных столбов, но дальше дорога снова тонула во мраке – октябрь, месяц темных вечеров до тех пор, пока не выпадет снег и не начнется зима. Лишь то здесь то там светились дистанционно управляемые лампы дачников, призванные удержать грабителей на расстоянии.
Свет фар выхватил из тьмы дорожный указатель.
– «Оффе», – прочел Август. – И кому только в голову взбрело дать этому месту такое название? В смысле, кто захочет здесь жить?
– Там дальше есть Жертвенное озеро… – проговорила Эйра и покопалась в памяти в поисках нужной информации. Где-то здесь, возле Сонги, находится Жертвенный источник, куда народ совершал паломничества еще до принятия христианства и вплоть до двадцатого века. Но названия деревушек редко бывают говорящими, особенно в тех краях, чьи жители забрались так далеко, что даже их язык успел измениться. К примеру, она слышала, что название «Скадом» происходит от древней формы шведского слова «скугга» – «тень», похоже на английское «shadow» – получается что-то вроде «усадьба в тени», а Бринген происходит от древнего «брингур», что означает «высота». Эти названия напоминают нам об ушедших эпохах, о том, как по этим краям так долго странствовали люди, что успели придумать свои слова для той земли, где они пустили корни.
Дальний свет фар обесцвечивал ели, высившиеся по обеим сторонам дороги.
– Где-то здесь есть заросшая тракторная колея, – произнес Август, – но, очевидно, никакого указателя…
Он крикнул «стоп», и Эйра резко ударила по тормозам. В свете задних фонарей можно было различить торчащую из канавы траву и молодую поросль лиственных деревьев, которые нашептывали о том, что когда-то здесь была дорога.
– Здесь живут медведи, – проговорила она.
– Откуда ты знаешь?
– Просто знаю, и все.
Эйра вышла из машины и посветила карманным фонариком между елей. Сомнительно, что они смогут проехать здесь на машине. Чем дальше в лес, тем ýже тропы, а бывает, что они пропадают совсем. Не успеешь оглянуться, как предоставленный самому себе лес мгновенно возвращает себе власть и уничтожает следы пребывания человека.
Август шагал впереди, отводя ветви елей в сторону. Они шли уже минут пять, максимум десять, когда луч света наконец выхватил из тьмы дом, серый и обветшалый.
– Думаю, это здесь.
Подойдя поближе, Эйра решила, что строение, скорее всего, было покинуто людьми не так давно, лет пять, максимум десять назад – крыша все еще выглядела целой. В своей жизни она побывала во многих заброшенных домах и научилась читать следы упадка, как читают годовые кольца на спиле дерева. Зачастую дома начинают разрушаться еще до того, как последние жители покинули их стены – усталость стариков, ноги, больше не способные преодолевать ступени, чувство безысходности при мысли, что нет больше никого, кто захотел бы и дальше поддерживать порядок в доме. Последующие поколения предпочитали жить совсем в других местах.
Август встал на камень и заглянул в разбитое окно.
– Ну и местечко – там даже мебель осталась и изразцовая печь! Неужто людям невдомек, что эти вещи стоят денег? Как вообще можно уйти и все оставить?
Он рассуждал как школьник на экскурсии, словно забыв, зачем они здесь. Прежде чем взяться за дверную ручку, Эйра натянула резиновые перчатки.
– Скорее всего, кто-то просто решил здесь заночевать, – сказала она. – Если, конечно, это не ложная тревога.
– Ну, это не страшно, раз дом все равно пустует, – заметил Август. – Кстати, почему бы не отправлять сюда всех бездомных?
– Случается, что так и делают, – и Эйра подумала о недавно всплывших фактах, когда богатые стокгольмские коммуны вручали людям билет в один конец до Крамфорса, чтобы снизить число получающих социальное пособие.
Войдя внутрь, они замолчали. Посеревшие кружевные занавески на окнах, деревянные стулья и обеденный стол на четверых создавали впечатление, что жизнь прервалась на выдохе. В тишине был слышен только звук их шагов.
– Черт, – нервно выругался Август, когда одна из половиц проломилась под его тяжестью.
– Звонивший в полицию видел что-то в подвале. – Эйра посветила вокруг, чтобы понять, куда ведут двери. Открыла буфет: пустые банки из-под варенья, бутылки, смятый пакет муки. Перед кухней обнаружилась еще одна узенькая дверца. Она была заперта. Эйра огляделась в поисках крючка с подвешенным на нем ключом, выдвинула пару ящиков.
– Может, прежде чем ломать, заглянем туда снаружи?
Вымахавшая вокруг дома трава в одном месте была полностью вырвана. Перед подвальным окошком лежала голая, взрыхленная земля. Оконное стекло отсутствовало. Эйра опустилась на колени, просунула руку внутрь проема и медленно поводила фонариком по сторонам. Внутри оказалась куча всякого хлама, бочка из-под масла, сломанный стул, порванный тюк с изоляционным материалом, детская кроватка с бортиками. В углу – узелок тряпья и старое одеяло. Луч света скользнул дальше: подушки для стульев, разодранные мышами или тем, кто тут еще водится, штабеля пенопласта. Вид детской кроватки навеял на нее мысли о снах, которые когда-то кому-то в ней снились. Она успела подумать о ребенке, который здесь вырос, а потом покинул эти места, о том, что в каждом доме наподобие этого прошло чье-то детство.
А потом она увидела, или ей показалось, что увидела, какую-то неправильность.
Рука затекла от неудобного положения. Эйра осторожно вытянула ее, прилегла на землю и переложила фонарик в другую руку.
Самый дальний угол. Узелок тряпья с наброшенным поверх него одеялом, или что это там было.
– Август, иди-ка сюда. – Эйра поднялась, протянула напарнику фонарик и показала, куда светить. – Там что, кто-то лежит?
Она вздрогнула, когда Август гаркнул в подвал, что они из полиции.
– Никто не шевелится, – пожал он плечами.
– Пошли внутрь, – решила Эйра.
На то, чтобы сломать дверь, у них ушла четверть часа. Дверь была сколочена на совесть, с железным замком – таких сейчас не делают. Эйра ожидала обычных запахов земли и сырости, но вонь совсем иного сорта обрушилась на них, едва они начали спускаться по крутым ступеням подвала. Моча и фекалии. Ступив на пол, Август остановился, и Эйра ничего не могла разглядеть, кроме его спины, затылка и руки, направлявшей луч фонарика.
– Ах ты, черт!
Напарник сместился чуть в сторону, давая ей место рядом с собой. Груда тряпья валялась в углу, прямо рядом с лестницей. В ярком свете что-то блеснуло. Это оказалась часть лица, наполовину закрытая одеялом и завесой из спутанных волос. Один глаз пристально смотрел на Эйру и в то же время куда-то мимо, за пределы монолитных стен. Взгляд человека, покорившегося своей участи.
Эйра сделала два шага вперед.
Лицо человека выглядело впалым, даже истощенным. Из-под одеяла торчала нога. Было трудно определить, кому она принадлежит – мужчине или женщине.
– Бедняга, – пробормотал Август за ее спиной. Казалось, его сейчас стошнит: он крепко держался за перила и был бледен как полотно, хотя, возможно, это свет от карманного фонарика придавал его лицу такой эффект. – Думаешь, кто-то пришел сюда заночевать, уснул и больше не проснулся?
Когда они поднялись наверх, Эйра проверила дверь.
– В скважине нет ключа, – заметила она.
– Может, он в кармане у того, кто там лежит.
– Да, вполне возможно.
Она первой выбралась наружу, на свежий воздух. Август привалился спиной к руинам, которые когда-то были пекарней. Царил полный штиль, на чистом небе сияли звезды, а свет от луны, висевшей за лесом, струился между деревьями. На саму Эйру запахи, присутствовавшие на месте преступления, почти никогда не действовали. Она просто делала свою работу, методично и решительно, и лишь позже в ее душу прокрадывалось ощущение чего-то мерзкого и гнетущего и приходило понимание того, что здесь побывало зло – в людях, повсюду, а также осознание чужого горя и утраты, от которого ей со временем становилось все сложнее дистанцироваться.