Гремит, раскачиваясь, трамвай. За его окнами притихшие по этому позднему часу улицы. До дома еще порядком болтаться в этом облезлом, стареньком трамвае. После репетиции покалывает ноги, и приятная усталость заливает все тело.

Эля порылась в своей сумке и нашла между тапочками и майкой измятый листок бумаги. С него глянул красивый, загадочный кот, которого она нарисовала давече. Кот большой, с хвостом в осенних кленовых листьях…

Вечер огромным серым котом

Сидит на ступеньках холодного дома…

Что это? Стиха или музыка осени? И почему осени, когда на улице вовсю весна. Эля задумалась…

«А актрисой я буду. Чего бы это для меня не стоило! Слышите, вы, задремавшие в этом почти пустом трамвае, — я буду актрисой!»

Она тряхнула головой и подправила кожаную повязку, перехватывающую ее лоб и волосы, она ее сделала сама, украсив поблескивающими, искусно выбитыми крышками от бутылок.

— Глазастая, ну-ка, подвинься.

Подвыпивший гражданин тяжело опустился на сиденье рядом и сразу же отключился. Эля отодвинулась и стала смотреть в окно. Там сумерки укачивали город и редких прохожих. Она вдруг улыбнулась. Ей вспомнился вчерашний вечер.

«Какой праздничной была сцена нашего дворца! Как нас принимали! А Юра Шевчук… Он пел между нашими выступлениями. Зал ревел от восторга. Все вокруг было пронизано таким ликованием и светом! Как никогда раньше. Юра, Юра… Что бы это значило? Вот теперь точно что-то должно случиться».

Эльмира прижала руку к груди:

«Ага, вчера вот так же бешено колотилось сердце! К чему бы это?»

На другой день Сережа Рудой, влетев во дворец «Синтезспирта», наткнулся в вестибюле на Шевчука.

— Юр, ты чего это здесь, а, старик? — удивился он.

— Курю.

— Ну, это понятно…

— А ты-то, видимо, сюда частенько заглядываешь?

— Ну, настолько часто, что руководитель «Дизайна», в котором танцует моя Элла, то бишь Николай Васильевич Чухланцев, так прямо и говорит: «Если б мои девочки вот так же регулярно посещали свои занятия, то все бы было о'кей!»

Домой из дворца они шли вчетвером, — Сережа с Эллой и Юра с Эльмирой.

«…Маленькая, глупенькая девочка! Если б ты знала, как много изменится за последующие полгода!

В июне все сдавали экзамены, пытаясь поймать за хвостик уплывающее, такое быстрое, и в то же время долгое детство. А ты стояла на своей беговой дорожке, готовясь к дальнему марафону. Ноги ты вставила в стартовые колодки, вся напряглась, поджалась и сосредоточилась. Тебе вяло приходится отвечать на заданные случайные вопросы только для того, чтобы оставили в покое.

И так, в аттестате твоем оказались три «тройки» и три «пятерки» — не густо. Но увы… Учиться тому, чему тебя учили, ты никогда не хотела.

Мишка продолжал встречаться с ней… И ничего, видимо, не сдвинулось весной, а скорее отодвинулось дальше от тебя. И ты от всего этого скисла.

Хотя я знаю, что ты запротестовала бы, скажи тебе эти слова тогда весной.

Но это, действительно, так.

Бабушку положили здесь, в Уфе в больницу и вынесли приговор — рак. Господи! Как это страшно! Ну, хватит писать «ты», надоело. Теперь буду писать от собственного лица.

Я еду поступать в Москву, где меня уже не будет встречать бабушка. В последний день моего пребывания в Уфе, когда надо было добыть кучу справок, документов и аттестат, — нервы сдали окончательно. Документов не дают. Фотографии не могу найти. Ключей от квартиры нет. Плюю на все, ловлю синий «Жигуленок» и еду в больницу, где у бабушки дежурит мама. Появилось неприятное ощущение, что сейчас вот-вот что-то лопнет внутри тебя от напряжения.

Я ехала по жаркому, пыльному Проспекту, сидя на раскаленной, липкой коже «Жигулей», натягивая свое короткое выпускное платье на колени. Отдала железный рубль и вышла из машины. У теток-торговок купила букет ромашек и какими-то не своими, будто вырезанными из школьною ластика ногами, зашагала к зловещему зданию с вывеской:

«ОНКОЛОГИЯ»

Под коленками вдруг похолодело. Чем ближе, тем все страшнее. Это здание наводит ужас и давит на сознание. Кажется, что люди, которые пропадают за его воротами, больше никогда не выйдут оттуда.

Я поднялась на второй этаж. В дверях этого страшного покоя меня встретила женщина в белом халате. Она только что в полный голос шутила с парнем и при этом отчаянно хохотала, обнажая свои большие, золотые зубы. Она преградила мне дорогу…

Этим страшным летом наша бабушка умерла… И я, Эльмира Бикбова, не поступила в театральный… Теперь занимаюсь танцами в «Дизайне», работаю на почте сортировщицей и еще занимаюсь с малышами в танцевальной группе начинающих… И… Но об этом пока молчу… Об этом после.»

— Эльмирочка, ты куда? — выглянула из кухни мама.

— На свидание. Что, не расслышала? Или не веришь мне? Теперь это уже ни для кого не секрет, даже для тебя.

Эля сделала рожицу, по-старушечьи поджав губы и, исподлобья, устремив на маму глаза.

— Кто же он, позвольте поинтересоваться?

— Кто? Ну, допустим, Юра… Юра Шевчук. Ой, вот больше ничего не скажу. И что он старше меня — не скажу! И что он замечательный, слышишь? ЗА-МЕ-ЧА-ТЕЛЬ-НЫЙ! Ни за что не скажу!

Она подлетела к матери я обняла ее так крепко, что у той перехватило дыхание.

— Ой, пусти, — взмолилась она, — и сильная-то какая! Пусти! Что бабушка бы сказала? Она бы дала мне нагоняй за то, что я тебя упустила совсем!

— А вот и нет! Бабушка бы сказала: «Эля, ты умница, каких еще свет не видывал. И уже такая большая, совсем взрослая!»

Эльмира отпустила мать и подпрыгнула, чтобы достать рукой потолок.

— Не достанешь. Слава Богу! Потолки у нас высокие, а то бы вы с Таней умудрились и их разрисовать, как стены в твоей комнате.

— А что, красиво же стало? Как-то необычно, не как у всех. А насчет потолка…

Так я его достану когда-нибудь. Вот Он возьмет меня на руки и поднимет высоко…

И я достану этот паршивый потолок рукой!

Лилия Федоровна осторожно подошла к окну. Напротив их дома расхаживал туда-сюда очкастый молодой человек в усах. Она вздохнула и вдруг услышала, вернее почувствовала, как в ее сердце вошла такая серенькая, неприметная, но очень уверенная в себе особа. И сразу по-хозяйски там расположилась. Эта особа именно вот так входит в сердце каждой матери. Имя этой особы — тревога.

«Где-то сейчас Юра? Идет ли там сейчас дождь?»

А здесь, в Уфе взмокшие перекрестки и дождь, холодный, бесконечный… Тот сказочный Элин кот засмотрелся желтыми глазами-фонарями в эту осень, утопив свой роскошный с кленовыми листьями хвост в луже…

В черном окне витрины двоится отражение. Эльмира приложила лоб к холодному стеклу. Фонари чертят лунные дорожки по мокрым тротуарам, и бегут равнодушные ко всему в этом мире, торопливые машины… Кардиограмма ночных фонарей… «Странная фраза. Она мне нравится. Надо ее подать Юре, вдруг да ему понравится? Кто знает?»

— Эльмирк, чего это ты такая хмурая? Случилось чего-нибудь? Или милый изменил и не пишет? — прошелестели пробегающие мимо с репетиции, девушки.

— Хмурая? Да что вы! Совсем даже наоборот! Мне очень весело! Смотрите, какие дробушки у меня получаются!

И стук-стук по луже длинными ногами, и брызги — фонтаном вокруг. — Ой, Элька! Сумасшедшая! — запрыгали девушки в сторону. — Неужели не видно, как разрывается мое сердце?

Ее мокрое лицо с прилипшими прядями волос стало маленьким и некрасивым… А дождь льет и льет, заполняя собой весь мир…

«…Сцена. Она сейчас обнажена, как подросток. Я сижу на репетиции в зрительном зале. На сцене дети — мои воспитанники. Почему-то чувствую свою вину перед ними. Атрофировалось ощущение сцены — стыдно. Хочу в Москву! В ноябре буду в Москве. Наконец-то Москва. Что-то рвется изнутри, прет с неимоверной силой, разрывая все на части! Что-то новое, пока еще бесформенное, обтекаемое и непонятное…