На первом ряду не унимается Сережа Рудой:

— Чего это он? А?! Где «Поворот»-то? Когда будет петь «Поворот»? Хочу «Поворот»!

И свист… С Сережей вот так всегда… Потом будет очень долго болеть живот от смеха. Кто-то сзади возмущается:

— Кретин! Это ж Шевчук, а не Макаревич! — Сам кретин! Хочу «Поворот»!

Праздник сегодня здесь на первом ряду. И плевать на тех, кто солидно сидит в центре, в партере! Все равно их будильник отзвенел свое, на пару со злостной возней вокруг Юрки!

Барахлит аппаратура… Глохнет зал, взрываясь криками. В бушующем море лиц и рук мечутся лучи софитов, выхватывая реющие тряпки, изображающие флаги.

… «Предчувствие гражданской войны»… Юра поет, и от страшного откровения обреченно немеет душа. Кажется, вот-вот рухнут стены под ударами чего-то грядущего, такого непонятно жуткого, как гигантский черный шар-маятник там, в фильме маэстро Феллини.

Табличка на белой двухстворчатой двери: «Тихо! Работает приемная комиссия».

За длинным столом, укрытым скатертью, восседают люди искусства. Они уже порядком устали.

— Следующий!

На сцену выходит Пьеро в белом балахоне и колпачке на голове. Он двигается от правой кулисы какой-то необычной пластикой. Вот он замер, и у него из широкого длинного рукава показалась маленькая кукла, тоже Пьеро.

Своими большими, чуть выпуклыми глазами большой Пьеро приветствует куклу, отдавая уже ей предпочтение в этой игре.

Набирающий курс кукольников Павел Романович Мельниченко заинтересованно спрашивает:

— Кто это?

Пьеро сдернул с головы колпачок.

Черные волосы рассыпались по плечам:

— Я Эльмира Бикбова!

Весело, как-то очень задорно отрекомендовался он.

— Вы хорошо двигаетесь. Занимались где-нибудь?

— Да, я танцевала в труппе «Дизайн-Шоу».

— Ну, что ж, не плохо… Совсем неплохо!

Павел Романович улыбнулся и откинулся на спинку стула.

«Милая Эльмирка!

Ты заметила, что когда я уезжаю, мы ссоримся. Это превращается в дурную традицию… Это не только потому, что я ужасный человек. Мне, действительно, тяжело уезжать. Мне мучительны прощания:

Опять и опять,

Снова и снова…

…Впереди еще много работы и много жизни. Нас ждет с тобой еще немало счастливых минут. Я очень рад за тебя. Твои мечты сверкнули на горизонте…

Учись и береги Петрушу!

Мне, действительно, не понравилось, как ты последний раз читала — манерно и искусственно. Все пронизывает какой-то неверный, изначально взятый надломленный тон. Хотя с дикцией у тебя стало гораздо лучше!

И зря обижаешься!

Целую, люблю, Юра».

«… Знаю сама, что плохо читала. Просто, обидно стало. И на вступительное прослушивание я этот отрывок не взяла.

А мои мечты, в самом деле, сверкнули! Это точно. Я теперь студентка Уфимского института искусств, театрального отделения. Будущая профессия, (так записано в студенческом билете) — «Актер кукольного театра». Что ж, не получилось в Москве, не получилось в Ленинграде. У мамы такие глаза! Жалеет, что я бросила университет, в котором проучилась год. А я хочу быть актрисой, и непременно буду! Мама, в конце концов, поймет, что мне не жить без сцены!

Только нужно время и терпение, чтобы жить далеко от Юры. Ничего, как-нибудь… Ездить к нему буду».

В квартире повсюду резиновые рыжие клизмы с отрезанными наконечниками. На подоконниках, столах, полу.

— Что это?

Испуганно восклицает, увидев их, заглянувшая, как всегда, на минутку, Евгения Петровна.

— Это клизмы. Да, да! Не удивляйтесь, — это обыкновенные клизмы! Эльмира использует их как головки своих персонажей. Одевает на пальцы — вот так, и получаются всякие занятные человечки.

— Как интересно!

— В общем-то, да. Проходите, Евгения Петровна, чайку попьем, — Лилия Федоровна обводит глазами кухню в поисках чайника:

— Странно, почему-то не вижу чайника…

— Мам, он у меня на столе! — отвечает из ванной Эльмира, где она моет Петю. Мама находит, наконец, чайник и в смятении застывает с ним в руках: — Разве это чайник? Что ты с ним сделала?

— А, ничего особенного! Он был мне нужен для одной сценки, пришлось убрать носик. Для кухни, я боюсь, он уже не понадобится!

— Да уж…

— Не стоит убиваться по этому поводу — купим другой! Не сердись, ради Бога! — Ни, ни… — вторит Эльмире Петя, грозя розовым пальчиком.

— Хм, как легко! — «Купим другой». А ты, Петь, чего взъерепенился на бабушку? Тоже мне, защитник нашелся!

— А вы знаете, Лилечка, — у соседки на лице тревожно блеснули стеклышки очков, — надо запасать муку. Люди берут мешками.

— Ой, Евгения Петровна, разве на всю жизнь запасешься?

— Хотя бы на ближайшее время! Вы не правы, — один мешок муки много места не займет.

— Может быть, может быть… — и Лилия Федоровна разводит руками.

— Аэропорт закрыт до двух часов по московскому времени, повторяю…

Зал ожиданий ночного аэровокзала, встрепенувшись было на некоторое время, опять погружается в тягостное расслабление. Где-то в его конце за стойкой маячит, убаюкивая, белый кокошник буфетчицы. На креслах, чемоданах, подоконниках спящие пассажиры.

Эльмира летящей походкой, лавируя между неподвижными телами, словно Валькирия среди павших на поле битвы, пересекает зал.

На лбу кожаная повязка, пальто с крыльями от плеча, длинная с развевающимися полами юбка. Те, кто бодрствуют, заметно оживляются, с интересом провожая ее взглядом.

«Как ловко чувствовать свое тело! Кажется, кто-то легко и дерзко подталкивает тебя изнутри вверх.

Я знаю, знаю, что меня переполняет. Счастье! Такое непонятное, беспричинное счастье. Оно, видимо, от того, что я просто живу на этом белом свете! Только вот в голове сумбур из беспорядочных мыслей, и сердце в постоянной тоске по НЕМУ.

Ну, это всегда. Даже, когда я думаю, что мне весело. Тоска, как одинокий выключатель на стене. Вот тут, тут! Неотвязно перед глазами. И некуда деться. Юрка… Он ждет меня. Мой ветер доносит до него мою любовь. Я счастлива, что живу! И люблю, люблю, люблю!»

Цыганка с оттянутым через плечо узлом, где спит ребенок, трогает Элю за рукав:

— Красавица, дай погадаю.

— Я сама цыганка, не видишь, что ли?

— Похожа, но не цыганка. Покажи руку, не откушу, и правду расскажу.

— Не надо мне твоей правды! Отстань, а? Все равно у меня денег нету, — и, сама не зная почему, не может вырвать руку из цыганских, таких цепких пальцев.

Цыганка, взглянув на Элину ладонь, покрытую сетью мельчайших морщинок, вскидывает бровь:

— Ого!

— Чего-ого?

— Да ладонь-то у тебя, сроду такой не видела, как у старухи или обезьянки. — Ну, хватит! Сама знаю, какая у меня ладонь. Да и судьбу свою знаю тоже, — она выдернула руку. Резко отвернувшись, зашагала прочь.

— А все равно болезнь у тебя, и черно все… — крикнула ей вслед цыганка.

— Вот дура-то. Что еще скажешь! — Эля передернула плечами, и вдруг как будто кто-то навалился на них и онемели руки. Замигали глумливо зеленые цифры на табло времени. Закорежилась, расплавляясь, чернота за окнами. И все остановилось…

Буркнул и засвистел микрофон дикторши:

— Объявляется регистрация на рейс Уфа-Ленинград… Зашевелились пассажиры. Эля взяла сумку и направилась к регистрационной стойке.

Мелодия цветов, затерянных вначале…

Я слышу эти ноты, похожие на сны.

Итак, Когда-то в старину с бродягой обвенчалась

Прекрасная любовь, дарящая мечты…

Прекрасная любовь с бродягой обвенчалась,