Я опишу буквально один день таких сельхозработ. Подъем ровно в шесть утра. Примерно час на то, чтобы заправить постель, одеться, умыться и погрузиться в автобус, который повезет в столовую. Кормили крайне скудно: на завтрак это была пустая каша с кружкой чая. Потом нас вывозили в поля. На улице сыро, холодно и ветрено. Нас выкидывали где-то в поле, давали ведра и указывали контейнер, в который загружать картошку. Поля были от горизонта до горизонта. До этого трактор эту картошку выкопал. Нам надо было ее собирать и ссыпать в контейнер. Студенты старших курсов были нашими надзирателями. Они нас беспрестанно подгоняли и в целом контролировали нашу деятельность. Казалось бы, ничего такого: на свежем воздухе, с друзьями-студентами. Но есть несколько но. Нам было по семнадцать лет. Никто никого не знал. Мы были постоянно голодные. Постоянно в сырой одежде. К тому же там не было душа – от слова «совсем». Ополоснуть себя можно было холодной водой в корыте на улице. И это продолжалось месяц.
Я думаю, не стоит удивляться, что та девушка, грязная, голодная и злая, так устала, что прилегла прямо на землю. Думаю, тракториста винить тоже не следует: заметить ее было крайне трудно.
Мы ели сырую картошку, морковку и все те овощи, которые собирали. Уж не знаю, с чем это связано, но довольно часто на полях попадалась конопля. Она была выше моего двухметрового роста. Глупые дети (не все, конечно же, но были такие) затаривались листьями, как могли сушили их и курили. Ничего, кроме головной боли, после этого обычно не было. К своей чести, я к конопле даже не притрагивался. Правда, позднее, ближе к концу обучения в университете и после его окончания я чуть не спился. А уже на флоте курил – по три пачки сигарет в день. Но даже к легким наркотикам никогда не притрагивался. Хотя их, наверное, разве только на вахте в общаге не продавали.
***
За месяц рабского труда в колхозе нам заплатили по 900 рублей. Естественно, вчерашние школьники тут же бросились пропивать нежданные капиталы. Тогда начались первые стычки со старшими курсами. В универе была натуральная дедовщина: те, кто прожил в общежитии больше года, чувствовали свое превосходство над бывшими школьниками. Довольно часто можно было наблюдать картину, когда с верхних этажей по водосточной трубе или по связанным простыням спускался очередной первокурсник и бежал ночью за пивом для старших. Как ни странно, сломанные спины и падения были всего два раза. Нам, вчерашним школьникам, было очень страшно. Всегда, когда ночью по коридору кто-то шел, мы молились про себя: «Лишь бы не в нашу комнату!» Из взрослых на все общежитие было несколько семей, которым в принципе не было дела до нас, и вахтерша, которая следила за тем, чтобы не курили на этажах.
В какой-то день, точнее, вечер, к нам не стали стучать: дверь открыли решительно с ноги, сорвав хилый замок и петли. Вошли три второкурсника, бывшие детдомовцы, пьяные. Может, они даже были в хорошем настроении, но молодая кровь и алкоголь требовали драки. Поэтому, почти без разговоров, они начали бить самого хилого из нас. В ужасе мы просто сидели и смотрели. Наверняка стоило заступиться за товарища – и отхватить вместе с ним. Но нам было страшно. Мне было страшно. Мне было очень страшно. Самое страшное в этом было, что все это не закончится в течение пяти лет. То есть, конечно, ко второму курсу к нам уже относились более-менее нормально. Но требовалось поддерживать дедовщину, то есть угнетать первокурсников. Я никогда не любил людей и мне никогда ничего от них не надо было, но, чтобы не быть чмо, надо было учить жизни молодых. Основной урок заключался в уважении к более старшим. Почему-то урок этот можно было преподать только кулаками. Как бы пропадало из виду, что разница между 17 и 18 годами, да даже между 17 и 22, вообще несущественная. То есть мое личное мнение: людей моложе 30 лет не существует. Моложе 30 лет – личинки человека. Будущие люди, но еще далеко не люди.
***
И при всем при этом у меня не было денег. То есть их не было даже буквально на еду. Поэтому я быстро устроился на стройку, где зарабатывал сто рублей в день – этого хватало на две банки пива и на какую-то лапшу быстрого приготовления. Иногда получалось скопить на килограмм пельменей. Уникальные пельмени «Три молодых бычка» стоили очень дешево, но, судя по вкусу, их делали из окурков. Они неплохо утоляли голод; если зажать нос, их можно было есть. Поэтому они стали моим главным блюдом на следующие пять лет. Я вставал рано утром, с трудом отсиживал пары, быстро закидывал в себя горсть пельменей и шел на стройку, где до самого позднего вечера вкалывал простым разнорабочим. На первом курсе было очень тяжело, единственная цель была – не вылететь на первой же сессии.
По итогу я не только справился с этой задачей, но даже получил по окончании вуза приглашение в аспирантуру от заведующего кафедрой. Хотя диплом у меня был обычным – синим. Этим приглашением я не воспользовался, поскольку к тому времени уже понял, что строить железные дороги мне неинтересно. Гораздо больше меня привлекала электроника, а именно радиотехника. К концу первого курса я собрал миниатюрный радиопередатчик, чтобы проще было сдать экзамен по химии. Сигнал спокойно ловился на миниатюрное радио. И идея была продиктовать ответ на билет одногруппнику из коридора. Но по какой-то причине (то ли из страха быть пойманным, то ли еще почему) устройство класса «профессор – лопух, но аппаратура при нем» так и не было использовано на практике. Я просто выучил предмет и сдал экзамен на свою пятерку, ведь химию я любил даже в школе.
Всегда, когда оставался один, что было довольно редко, я писал…
***
«Делай свое дело! Ну же – делай свое грязное дело!» Надорванный голос солиста «Биопсихоза», немало обработанный электроникой, ревел созвучно инструментам. Ненависть в голосе, ненависть в каждом аккорде. Если закрыть глаза и сосредоточиться на звуке, то сразу представляется картина, будто из колонок разливается по комнате концентрированная злоба. Тщательно просеянная, упакованная и продуманная. Осознанная злоба, с горечью и болью. Черно-фиолетовой вуалью она окутывает голову слушающего, погружая его в темные грезы, которые пережил сам автор и исполнитель. Именно так ценитель находит нечто прекрасное в горах, тоннах и километрах серой посредственности. Только лишь по этому состоянию. И только по нему можно вообще узнать музыку, познать ее тайную власть над окружающим. Проникнувшись и пропитавшись насквозь этим ревом сорванных в хрип голосов, автоматными очередями барабанных дробей, безумным воем гитар и синтезаторов – только так можно услышать гармонию в этой мнимой какофонии. Пережитые ощущения уже никогда не забудутся, и жажда испытать их по новой вернется очень скоро. Очень скоро та самая концентрированная злоба или боль с отчаянием не просто обволакивают слушающего, но и его самого делают частью этой гармонии. Сопереживание становится полным, а тяга к подобным эмоциям – непреодолимой. И совершенно неважными становятся слова песни, в которых клянут жестоких богов или им же грозят страшной местью. Голос, как и сами слова, становится инструментом, неотъемлемой частью этой удивительной картины, нарисованной звуками. Но что-то на фоне мешает и жужжит, заставляя открыть глаза и оторваться от этого удивительного сна наяву. «Как ты можешь слушать это? Это же ужасно, здесь нет музыки, один крик и какой-то грохот. У меня уже голова болит, как можно такое слушать постоянно?»
Покорно, с улыбкой, выключаю звук. И неловко от этой улыбки, самостоятельно забравшейся на лицо. Все равно что улыбаться просьбе слепого выключить свет.
***
Справедливости ради стоит отметить, что с творчеством группы «Биопсихоз» я познакомился уже в конце университета. Тогда меня завораживала группа «Психея». Но, к сожалению, хронологию всех своих рассказов мне восстановить не удастся. Просто это написано примерно в то время.
***
Еще немного времени пройдет, и уже даже этих слов не станет. Сейчас нет ничего. И никого нет. Ни к кому не обращаясь, сижу на камне посреди тумана. Под ногами только грязь, над головой только дождь. Никакого тепла, никакого света. Я хочу Пустоты и Покоя. В очередной раз что-то незаметно поменялось. И вокруг пусто, внутри пусто. И меня уже нет, я сам туман. Я покрываю собой – плотной коркой – тело планеты. Колыхаюсь и пожираю ее. Меня рвет и пучит войнами, геноцидами. Но я продолжаю становиться все плотнее и плотнее. Мой аппетит неутолим. Иногда смельчаки зажигают факелы, поднимают вилы и идут воевать со мной. Рубят ветер, просеивают воду. Но от этого умирают сами. А я прячу их тела в земле, чтобы после положенного круга употребить их по новой. Когда-то у меня была мечта: собрать большие корабли и разнести себя по многим планетам. Сожрать их и двинуться еще дальше. Но я стал слишком тупым, жирным и ленивым. Уже не способен создать ничего, кроме продуктов своей жизнедеятельности – гор трупов, спрятанных в земле или просеянных через горнила печей. Но я не грущу по этому поводу, ведь я жру, я сыт и буду сыт, пока не сдохну. Значит, я чего-то добился и достиг.
