— Вот болтун! — Из пропахшего лекарствами нутра выхватил пару стопок, с торжественным стуком опустил на стол.

Аня протестующее замахала руками:

— Нет, нет, нет! Я не пью!

— А я и не призываю тебя пить. Можешь вообще не прикасаться к стопке. — Калмыков налил в обе посудины ханки. — За то, чтобы твой отец вернулся на этой же неделе домой, надо выпить. Не выпьешь — не вернется, выпьешь — вернется. Выбирай, Аня!

— Конечно, я за то, чтобы вернулся.

— Тогда придется выпить.

— Да не пью я, Иван Павлович! Я же сказала….

Но Калмыков был прилипчив, как лист, отклеившийся от дубового веника в горячей воде, прилип — не отодрать. В конце концов Аня махнула рукой и выпила стопку. Ханка вначале обожгла ей дыхание своим невкусным вонючим духом — будто с помойки повеяло какой-то дрянью, потом горло словно бы ободрало наждаком, дышать стало совсем нечем, и Аня закашлялась. На глазах выступили слезы, склеили ресницы. Аня прошептала сдавленно, виновато:

— Я же сказала, Иван Павлович, не пью и вряд ли когда научусь пить. Это не мое дело.

— Но за отца-то, за его возвращение надо было, — укоризненно пробормотал атаман, — это ведь такой вопрос…

В печке что-то громыхнуло, потом послышался сатанинский хохот, словно бы там, на догорающих поленьях, подпалил себе бок немытый домашний бирюк и за загнеткой перестало полоскаться пламя.

Аня бросилась к печке, кинула в закопченное нутро несколько поленьев — чайник еще не вскипел, — проговорила с виноватым видом:

— Не уследила.

— Да все ты уследила, Аня, все. Поешь немного. Колбасу я ведь, считай, тебе привез, — сказал Калмыков и, увидев недоверчивый взгляд Ани, добавил: — Тебе, можно сказать.

Он тоже поднялся из-за стола, подсел к печке и, швырнув в огонь пару поленьев, сказал:

— Это моя доля… Чтобы пламя не погасло.

— Тетка Наталья вас заругает, Иван Павлович, она дрова старается экономить.

— Ничего, я хлопцам скажу, они закинут дров сколько надо. И распилят их, и поколят, и в поленницу сложат.

Пламя в печке зашевелилось, заиграло освобожденно, попробовало опрокинуть заслонку, втиснуться в какую-нибудь щель, спрыгнуть вниз, на пол, к людям, но заслонка плотно прижалась к кирпичам пола, пламя разочарованно заухало, отползло назад, обволокло щупальцами бока чайника, надавило на них.

«Племянничек» удушливо засипел — напор огня был сильным. Окажись железо чуть послабее, чайник сплющился бы. Крышка дернулась, приподнялась лихо, сдвинулась в сторону. Аля услышала железный стук и приподняла заслонку:

— Чай готов!

Калмыков сложил вместе полосы хабаровской газеты, подхватил чайник за ручку, чтобы не обжечься, и выдернул «племянничка» из печи, с грохотом водрузил на стол. Морщась, пошевелил пальцами:

— Горячо!

Пламя в лампе затрепетало, поднялось, сделалось лучше видно, осветились затемненные углы избы, потом светлое пространство начало сужаться, сокращаться, будто шагреневая кожа, и в избе сделалось сумрачно. Подал свой серебристый голос сверчок, облюбовавший себе место за печкой, — там тепло, темно, хорошо и главное — никто ие видит, жизнь кажется безопасной. Калмыков невольно подумал, что жилье человеческое только тогда становится жильем, когда в нем, извиняйте, люди, поселяется сверчок… Какие же все-таки глупые мысли лезут в голову — перед самим собой неудобно.

Калмыков ощутил, как у него перехватило горло. Он смятенно подхватил бутылку, налил ханки в свою стопку, потом глянул на Анину стопку и отставил бутылку в сторону, заткнул ее бумажной пробкой.

— Тебе я наливать не буду.

— Не надо, — Аня прижала руку к груди, — пожалуйста, Иван Павлович!

Этот простой жест — руки с растопыренными пальцами, плотно прижатые к кофточке, а также умоляющий взгляд родили в Калмыкове удушливую волну, в висках жарко и звонко забились незнакомые

молоточки, Калмыков поспешно выплеснул в себя вонючую жидкость, закусил толстым изюбриным ломтем и приказал Ане:

— Разливай чай.

Аня послушно взялась за чайник, но тут же шлепнула его дном о стол — ручка была очень горячей, не остыла, подула на пальцы: ф-ф-ф-ф! Увидела на загнетке тряпку — тетка Наталья специально держала, чтобы не обжигаться, снимая крышку с какого-нибудь чугунка или двигая в сторону кастрюли со свежими щами, — ухватила тряпку и вновь подняла чайник.

— Иван Павлович, подставляйте свой стакан!

— Имей в виду, Аня, я дорогих конфет привез, — Калмыков приподнял и опустил на стол кулек с китайскими конфетами, поспешно подвинул стакан.

— У тетки Натальи должен быть чай, она любит крепкую заварку. — Аня, легкая, воздушная, красивая, беззвучно переместилась по избе к шкафчику, из которого Калмыков доставал стопки. — Сейчас найдем.

Калмыков почувствовал, что изнутри его буквально обварило жаром, лицо сделалось красным и потным, он приблизился к Ане и неожиданно обхватил ее плечи.

— Аня! — хрипло проговорил он и умолк.

Аня сжалась, становясь совсем маленькой, хрупкой, как стекло, такую сломать ничего не стоит. Калмыков невольно задержал в себе дыхание, боясь сделать резкое движение. Девушка уперлась руками ему в грудь.

— Пустите, Иван Павлович! — произнесла она шепотом, надсаженным, свистящим, пытаясь оттолкнуть атамана от себя. — Пустите!

Атаман отрицательно помотал головой, развернул ее, прижал к себе:

— Анечка!

— Не надо, Иван Павлович! Прошу вас… Умоляю!

Но Калмыкова было не остановить. Ему казалось, что он теряет сознание, стены дома начали разъезжаться у него перед глазами: одна стена в одну сторону, вторая в другую; в темных, забусенных плотным инеем окнах забегали, заиграли яркие блестки, будто дед мороз облюбовал себе это бедное окошко для очередного эксперимента. Калмыков с хрипом выбил из себя дыхание.

— Анечка, ты будешь моей женой…

— Нет!

— Прошу тебя, Аня!

— Нет! — Аня извернулась и, освободив одну руку, ударила Калмыкова по щеке, голова у того мотнулась в сторону, он скрипнул зубами и сжал Аню что было силы.

— Прошу тебя, — прохрипел он. Дыхание из рта атамана вырывалось со свистом, будто Калмыкова прокололи насквозь и из него начал выходить воздух.

— Нет! — свет перед девушкой померк, она вскрикнула, не понимая, откуда у этого малорослого, светлоглазого человека столько силы и, понимая, что Калмыков одолеет ее, заревела.

Слезы душили Аню, тело дергалось конвульсивно, словно бы она попадала под удары тока, руками Аня пыталась оттолкнуть атамана от себя, но это ей не удавалось.

— Аня! Аня! Ты будешь моей женой. Мы завтра пойдем в церковь, Аня! Я дам команду — нас обвенчают незамедлительно.

— Нет! — Аня обмякла, ноги у нее подломились, и она тихо поползла вниз, на пол — потеряла сознание.

Калмыков пополз за ней следом на хорошо вымытые, пахнувшие травой доски пола…

Атаман не помнил, как отлючился — что-то с ним произошло, — но тут же пришел в себя, понял, что без памяти находился недолго, всего несколько минут, — огляделся, поискал глазами: где же размятая, растерзанная Аня? Ани в доме уже не было.

Не поднимаясь с пола, Калмыков перевернулся на спину. Приложил к лицу руки: чем пахнет? Уловил далекий чистый запах женского тела, чего-то домашнего, кухни, но запахи эти были чужие, не Анины.

Помотал головой ошеломленно, вдавился затылком в пол: что же он наделал? Калмыков застонал — за такие проделки казаки могут изрубить шашками. Во рту было горько, к горечи прибавился вкус крови. Он перевернулся набок, в ребра больно врезалась рукоять нагана. То, что наган при нем находится, не в кармане шинели — хорошо, с наганом он не пропадет… Полежав еще несколько минут на полу, Калмыков поднялся, отряхнул одежду, сел за стол.

Саднило висок — Аня расцарапала ему кожу, в затылке плескался звон — звон этот болезненный был сильнее металлического треска сверчка, резвившегося за печкой, рождал в костях ломоту. Калмыков застонал вновь. В лампе заканчивался керосин, пламя трепетало, еле-еле светилось.