Пустодомкин страдальчески вздохнул. Из папочки он выудил одну-единственную сложенную вчетверо бумажку. Я взял ее, развернул, расправил. С черно-белой фотографии на меня смотрела, улыбаясь, Вика, только лет на десять моложе себя нынешней. А рядом с ней щурился от бившего в глаза солнца я.
− Откуда это у вас?
− С самой Москвы везу, тут-то принтеров нет, сам видишь. Для вразумления твоего.
− Вы знали, что Вика здесь... И я...
− Конечно, знали.
Я выронил распечатку. Голова шла кругом. Пустодомкин смотрел на меня, как на дрессированное животное, отказавшееся выполнять трюк.
− Одно радует, − мягко проговорил он. − Название деревни вспомнил. Имя Вики узнал. Так, глядишь, и расколем тебя до конца.
− Расколем... меня.
Вскочив со ствола, я потерял равновесие и пошел, не разбирая дороги, путаясь в траве и натыкаясь на деревья. Имя и название. Имя и название. Почему Пустодомкин сосредоточил мое внимание именно на них? И откуда я узнал о том, что деревня раньше называлась Победоносцево? Ведь Иван пока не открыл мне этого.
Вокруг горели костры, и девушки в венках славили идолов с посеребренными усами. Вдали стучали молотки: то строилась первая церковь. Шли сквозь древесный строй княжеские сборщики, понукаемые желтолицыми баскаками, и царские стрельцы целились им в спины из длинных неухватистых фузей. Приходили и уходили из барской усадьбы, что сгорит в девятьсот двадцатом, управители. Гремели лозунги: «Земля − крестьянам! Курс − на коллективизацию!» Мимо протопал на фронт, закинув за спину самодельную суму, будущий летчик-герой, плакали вдовы и малолетки. Чтобы посмотреть кино по телевизору, парни и девушки собирались группками. По пути назад делились мнениями: восторженно, громко. А потом родился...
− Вспомнил теперь?
Вика стояла на полянке, той самой, где мы возле ручейка сидели.
− А потом родился я.
− Родился и пожрал нашу память, − сказала Вика. − Только меня, сестру младшую, не тронул.
Так вот о чем говорил Иван-председатель! Не лукавил, честный торг вел. Способен, оказывается, пожиратель памяти лишние, болезненные воспоминания вглубь затолкать, да так, что ни чужак не раскопает, ни сам он. И от боли потому выл, что заставил бы Концарёв все из него вырвать, раны солью разбередить.
Бабушка ничего не поняла, с ней я милосерден был. А старик Никитич... в кого превратил я его? Как там Иван говорил? Не доел его, оставил выхолощенным, сосудом пустым. И себе придумал историю о любящих родителях, которых на самом деле со света сжил.
− Прости меня.
Я потянул к Вике руки, но та не подошла и не кивнула даже, так и стояла, молчаливая, обвиняющая, ждущая, когда отниму у нее подменные воспоминания и верну все то, что отобрал.
В доме председателя Концарёв пил остывший чай. Пустодомкин усадил Вику за стол, достал из рюкзака плитку шоколада, зашуршал оберткой. Сестра сунула квадратик в рот, начала сосать. Я вспомнил, что всегда жевал лакомства, глотал их, как крокодил. Улыбнулся.
− Ну что, друг Колька, разве не милосерден я? − спросил председатель. − Слаб ты еще, сам же видишь теперь.
− С тобой у нас разговор короткий будет, − оборвал Ивана Концарёв. − А вот Семенов − случай особый. Есть у меня директива, конечно, и тебя, друг ситный, без суда и следствия за эту Безымянную порешить, но есть и вторая, негласная. Если готов дальше служить, закроем на преступление глаза. Первый раз прощается или как там говорят?
− Второй воспрещается, − подсказала Вика.
− Да-да, на второй сразу под расстрел пойдешь.
− А что с моей родиной сделаете? − спросил я.
− На этот счет приказ однозначный.
− И все забудется?
− Нет, конечно, забудется только то, что ты сам в глубинах своей памяти запрятал. История останется. В архивах и не сверх положенного, − ответил Концарёв.
− Не могу я так. И без того слишком много горя причинил родной деревне.
Пустодомкин только руки развел: до чего же упрям, мол! А Концарёв лишь губы сжал. Не ожидал он строптивости, привык к повиновению.
− Ты что же, Семенов, мне условия ставишь?
− А что если и так!
− Правду хочешь рассказать? Ну-ну. А как ты из этой правды себя вычеркнешь? Как объяснишь, почему все жители, кроме одной, внезапно рассудок и память потеряли?
− Не дури, Коля, − поддакнул Пустодомкин. − У тебя вся жизнь впереди. Вику мы в общество интегрируем, а односельчане твои спокойно век доживут.
− А помнить только я буду.
− Это уже немало, − сказал Пустодомкин.
− А Вика не будет, − продолжал я. − Вот мое условие.
Сестра вскочила с места, но Концарёв кивнул, и все было решено.
Ивана-председателя казнили на рассвете спустя две недели. Выцарапал из его памяти я все, что сумел, заставил через самый ад пройти, мучил и его, и себя. Потом для Ивана все кончилось. Пуля в затылок убивает любого, даже упыря, что память пожирает, и не верьте тем, кто отрицает очевидное.
На Вике снова был сарафан, и ее глаза лучились счастьем. Бабушка проводила. Ягод на дорожку дала, так я ей внушил. Пусть запомнит свои длинные каникулы. Уводил ее Пустодомкин. Я не хотел идти рядом, терзаться сверх меры. Мы с Концарёвым пожили в доме председателя, дождались команды оперативников, помогали устанавливать по периметру таблички. Другие одаренные наводили мороки, которых я не понимал. У каждого ведь свои таланты и своя работа. Захоти я навестить Победоносцево снова, заблудился бы, да оно, наверное, и к лучшему.
Родителей и бабушку я теперь помнил хорошо. Знал, что и впрямь любили они меня, и детство счастливым было. Помнил бычка, сосущего тряпочку, и сожженную осу, и схватки стенка на стенку. Победоносцево вновь стало родным, и сердце щемило горько-сладкой болью, когда мы с Концарёвым пересекали отмеренные деревне пределы.
− Прощайся, Семенов, − сказал начальник.
Я обернулся и позволил себе воззвать к жизни то Победоносцево, которое уже видел однажды, окрыленный предстоящей встречей с Викой. Все горести и беды я захотел унести с собой. Мой рюкзак велик, в неговсе вместится. Будь счастливо, Победоносцево, подумал я, и снова передо мной встали аккуратные домики посереди расчищенной лесной полянки; улыбающиеся родители прогуливались рука об руку, стесняясь и краснея от удовольствия; и так же, как двадцать, сорок, сто лет назад, играла гармонь, и синели далекие купола, и кривился под крестом полумесяц, и впереди было много прекрасного и светлого, и дышал надеждой вечный теплый август, а о том, что гостило некогда и в этих краях настоящее несчастье, напоминал лишь скрипучий голос одинокого холостяка:
Я слышал, в толпе говорили:
«Жених неприглядный такой,
Напрасно девицу сгубили».
И вышел я вслед за толпой.
