– Что именно? – дедуля не глядит на меня, сосредоточенно соединяет края пельмешка.

– Что я что-то сделала… И фамильяр появился. Фамильяр – это кто?

– Фамильяр? Помощник ведьм и колдунов. Некоторые народы верили, что в них ведьмовская душа. По мне это глупо: зверушку-то убить всяко проще, чем ведьму.

– И при чем тут я?

Дедуля молчит, перекладывает на доске пельмешки, подправляет мои корявые.

– Ты не при чем. Ты опять ослышалась, лягушонок. Гектор ждет, что я несколько бумаг заполню, вот я и говорил ему, что формуляры у меня уже есть.

Звучит убедительно. Вот только я не верю, что дедуля стал бы обсуждать какие-то документы над полуживым телом единственной внучки. Пусть утрирую, но суть от этого не меняется. Впрочем, с чего вдруг ему обсуждать несуществующих фамильяров – тоже неясно.

– Ммм… А Гера про какую отраву болтал?

Теперь дедуля искренне кажется озадаченным:

– О чем ты?

– Ну он говорил про отраву для памяти.

– О господи. Ты его слушай больше! – в его голосе появляются смешинки. – Этот балбес любые лекарства отравой зовет. Понятия не имею о чем он. Может, про аспирин, чтобы голова не болела.

– Ты же говорил, он хороший, – кладу на доску очередной пельмешек. Мне кажется, у меня начинает получаться. По крайней мере последний вышел неплохо. Хотя бы не кривой. Но дедуля все равно плотнее залепливает ему края.

– Гера-то? Хороший. Да и Гектор тоже.

– Только один музыку на всю улицу врубает, а второй приветливостью не блещет.

– Ты не суди так скоро. Ребята росли без отца. Как и ты. Гектору непросто пришлось. Гера только в школу пошел, когда они вдвоем остались.

– Совсем вдвоем?

Дедуля кивает.

– А мама?

– Она ушла, когда Гере и года не было. Отец их растил. А потом и он умер.

– Ого… Как же они жили без взрослых? Или Гектору уже восемнадцать было? – пытаюсь сосчитать, сколько же ему теперь. По любому выходит больше тридцати.

– Пятнадцать, – поправляет дедуля. – Так и жили. Виктор, отец их, успел позаботиться, чтобы я стал опекуном, и ребята остались в доме. Но все равно трудно было.

Задумчиво гляжу в окно. Дедуля тем временем относит в холодильник полную пельмешков доску, ставит на стол следующую и присыпает мукой. А я думаю о соседях. Внезапно становится их жаль. Особенно Гектора – это же, получается, все на него свалилось, в пятнадцать лет, в самую юность, когда ветер в голове, хочется гулять и развлекаться, а потом еще и к поступлению готовиться нужно.

– А почему ты стал опекуном, вы же не родственники?

– Не родственники, – соглашается дедуля. – Но нас много связывало, наши семьи долго дружили. Крепко дружили.

Я вспоминаю проржавевшую калитку в боковой ограде, теперь заблокированную новым соседским забором.

– А потом что случилось?

– А потом все разладилось.

– Но ты все равно им помогал? Несмотря на это?

Увлекаюсь так, что забываю про пельмени, просто слушаю дедулю и машинально мну комочек теста. Кажется, мы никогда так не говорили. Многое становится понятнее: и некоторые фразочки Геры, и сдержанность Гектора со мной и с дедулей, и тот странный тон, с которым он пояснял про лекарства. Но кто из них троих виноват? Что произошло? Хочу спросить, но дедуля отвечает раньше:

– Это случилось уже когда ребята выросли. А пока росли, конечно, помогал. Гера, считай, за внука мне был. Гектор сперва ничего справлялся, первые несколько лет мы неплохо жили. А в девятнадцать накрыл его дух бунтарский. Гере тогда только-только двенадцать исполнилось, самое начало переходного возраста, тяжело с ним было, учеба трудно давалась, да и поведение тоже. Сдержанностью его природа не одарила. – Я невольно хмыкаю, а дедуля продолжает. – Брата он тоже не жалел. Вот Гектор и сорвался. Хотел даже из города уехать. Переубедил я его, к счастью. Нельзя было ему уезжать, пропал бы он. Геру я тогда к себе в дом забрал, чтобы у Гектора хоть какая-то личная жизнь появилась. Так до конца школы и продержались. А потом как-то выправилось.

Почему-то мне очень легко все это представить. Я, конечно, почти их не знаю, но Гера кажется мне открытой душой, по его лицу читать можно, все чувства напоказ, а вот его брат, наоборот, кажется сдержанным, не из-за ссоры с дедулей, а просто тем, кто держит мысли и эмоции при себе. И я ясно вижу хамоватого подростка Геру, который не дает брату прохода, доставая подколками и наездами, из-за которого в дом невозможно привести девушку, а когда тебе девятнадцать и гормоны играют… Но нужно позаботиться о брате, где-то раздобыть денег и вообще быть не столько братом, сколько родителем… И все бурлит внутри: и желания, и невысказанные обиды. Неудивительно, что Гектор взорвался. Я как-то очень хорошо его понимаю. Может, потому что сама привыкла держать внутри много вопросов.

– Тяжело было, – гляжу в окно. Пусть лавандового дома за гибискусами не видно, но я знаю, что он там. Может, и Гектор там. Мне становится тепло от осознания этого, будто невидимая ниточка протянулась от меня к соседу-старшему.

– Тяжело, – соглашается дедуля, проверяя только что слепленный пельмешек.

– Ты никогда не жаловался. Вообще ничего не рассказывал.

Мне странно, не пойму, что чувствую. Мы с мамой столько лет жили вдвоем, вдали от дедули, виделись только в Скайпе да Телеграме, а у дедули тут была вторая семья… по сути, другие внуки… Ведь это было важной частью его жизни, наверное, он любит этих ребят, и теперь любит, а я вообще ничего не знаю о них! Это не ревность, просто странно узнавать все вот так.

– Так а зачем тебе знать? Маме твоей иногда жаловался. Но что поделать. Такова жизнь.

Телефон тренькает сообщением:

“Почему не звонишь?”

Сперва не понимаю, кто это. Потом замечаю имя и вспоминаю забавного паренька с веснушками на носу, что повстречался возле СевГу. Я и забыла уже о нем! И не думала, что он обо мне вспомнит. Выдержал “положенные” три дня? Или сколько прошло времени? Мне вдруг кажется, что я в Севастополе уже вечность!

Откладываю комок теста, вытираю руки и беру телефон:

“А должна?”

Хочу спросить у дедули про боковую калитку в заборе, но ответ Сергея приходит почти мгновенно:

“Конечно! Мы же собирались кофе пить!”

Не успеваю придумать что-то остроумное в ответ, когда получаю следующее сообщение:

“Я тебя жду!”

“В смысле? Где ждешь?”

Я слегка теряюсь. Выходить из дома мне совсем не хочется – дедуля разговорился, такой момент упускать жалко. И мне интересно узнать больше про соседей: почему калитку замуровали и что случилось между ним и ребятами, из-за чего теперь они так холодно общаются, особенно Гектор. А то и о дедулиной болезни выведать.

“На твоей улице!”

“На Ревякина?” – машинально отвечаю я и тут же понимаю, что меня развели, как ребенка! Но назад не отыграть – сообщение уже получено и прочитано. Черт!

“Отлично, тогда жду у входа на Малашку”

– Дедуль…

“Кофе стынет!” – прилетает следом.

Дедуля в ожидании глядит на меня.

– Что такое Малашка?

– Малахов курган.

– Где это?

– Да в принципе недалеко. “Семерка” или “Сто седьмой” ходят. Ну или пешком. А что?

– У меня, кажется, свидание, – отвечаю смущенно. Чувствую себя странно. Не знаю, почему не отказалась.

– Хорошее дело, сходи. На Малашке интересно. Нахимова там смертельно ранило, и Корнилова тоже, там ведь один из ключевых бастионов в Крымскую был. Да и в Великую отечественную тоже, по сей день зенитки стоят…

Дедуля раскатывает тесто для следующей порции пельмешек, попутно рассказывает про вечный огонь, про какое-то дерево, про “Севастопольские рассказы” Толстого и “Капитана Сорви-голова” Луи Буссенара. Про какую-то чебуречную в советские годы. Я слушаю краем уха, пытаясь найти повод остаться. Хотя меня уже тянет туда, на героическую Малашку, к веснушчатому парню Сереже. Почему не могу просто написать ему: “Извини, давай в другой раз”? Почему вдруг хочется его увидеть?