Чем больше он размышлял над этим, тем меньше понимал, с чего ему следует начать поиски. Как сказал бы Конфуций, если б был русским, трудно найти иголку в стоге сена, особенно если ее там нет…
А ночью ему приснился сон, дурной сон о Пустыне, которую с боем приходится брать каждый день. Каждый божий день, преодолевая многократно возросшее земное притяжение, все эти несчастные, не знающие покоя, обреченные на смерть бойцы и командиры вновь и вновь поднимались в атаку. И погибали под пулеметным и артиллерийским огнем. И так до бесконечности, ибо война не закончена, пока не предан земле последний погибший солдат.
Проснувшись, он долго думал, что это – назидание, предостережение, окончательный, не подлежащий обжалованию приговор? Ему было страшно, по-настоящему страшно от мысли, что где-то там, в бескрайних полях и лесных чащобах неизвестные солдаты все еще продолжают штурмовать безымянные высоты и исчезнувшие деревни, помеченные поминальными свечами минувшей войны. Казалось, он явственно слышит их яростные крики и предсмертные стоны.
К задернутым занавескам серым дымчатым котом ластился рассвет…
Шел первый год войны. В утренней сводке Советского Информбюро от 22 марта 1942 года сообщалось, что в течение ночи на фронте каких-либо существенных изменений не произошло. После перечисления уничтоженной Красной армией живой силы и техники противника приводилось письмо унтер-офицера Гифенбайна к жене: «При продвижении к фронту мы встречаем отбившихся немецких солдат, которым посчастливилось избежать смерти. С ужасом они рассказывают о боях. Не стану тебе описывать отдельные подробности. Всё, что я здесь видел и пережил, можно выразить в одном предложении: мы попали в ад…»
Еще осенью, когда боевое охранение одного из соединений четвертой танковой группы Гёпнера стояло на конечной остановке московского трамвая, а офицеры передового саперного батальона в Химках, вооружившись биноклями, наблюдали виды столицы в такой исход событий невозможно было поверить. Теперь же взору открывалась совершенно иная картина – кладбища разбитой техники вермахта, рощи березовых крестов и занесенные снегом трупы завоевателей по обочинам дорог. Похоронить их было невозможно – мерзлую землю, по твердости не уступавшую бетону, не брал даже динамит.
Отброшенные от столицы на 150-300 километров, изрядно потрепанные немецкие дивизии постепенно приходили в себя, закрепившись на ржевском плацдарме, – «Truppen im Raum Rshew», который они называли «краеугольным камнем Восточного фронта». Именно здесь в ходе контрнаступления под Москвой развернулась Ржевско-Вяземская наступательная операция, положившая начало печально известному, растянувшемуся более чем на год кровопролитнейшему сражению – «ржевской мясорубке».
Вечерняя сводка Советского Информбюро не содержала ничего примечательного. В ней говорилось, что наши войска продолжали наступательные бои против немецко-фашистских войск. На некоторых участках фронта противник переходил в контратаки, которые были отбиты с тяжёлыми для него потерями…
О наших потерях сообщалось крайне скупо или не сообщалось ничего.
Между тем, положение на фронтах становилось все более угрожающим. Недооценка противника и переоценка собственных возможностей, распыление сил и средств, неподготовленность операций, чудовищная спешка, нагнетаемая Ставкой Верховного Главнокомандования, привели к тому, что стратегический успех, наметившийся после контрнаступления под Москвой, стал прологом для целого ряда тяжелейших поражений.
Сорвав «План Барбаросса», Сталин попытался ответить зеркально – провести собственный «блиц-криг», учинив противнику разгром на всех ключевых направлениях. И хотя «товарищ Жуков» предостерегал его от столь поспешного шага, предлагая прежде усилить резервы, пополнить войска личным составом и боевой техникой, вождь настоял на своем.
Сталинское головокружение от успехов обернулось катастрофическими для Красной армии последствиями. Обезглавленная репрессиями накануне войны, потерявшая значительную часть своего кадрового состава в приграничных боях, обескровленная и деморализованная под Уманью, Киевом и Вязьмой, она была перемолота вторично в «котлах» и «долинах смерти» 42-го.
Но в марте это еще не могло привидеться Верховному Главнокомандующему и в кошмарном сне. Он был уверен в том, что в войне, наконец, наступил переломный момент. Казалось, еще одно, последнее усилие – и враг будет повержен. И действительно, для развития стратегического успеха порой не хватало всего одного-двух стрелковых соединений или танковой бригады…
Предполагалось, что потери при выполнении поставленных Ставкой ВГК задач будут большими. Возможно, очень большими. Явь оказалась куда страшнее. Все это время плохо обученные, наспех сколоченные, лишенные поддержки авиации, не обеспеченные должным количеством продовольствия, оружия, техники и боеприпасов дивизии второго формирования шли и шли в наступление, отражали многочисленные контратаки врага, вырывались из окружения и одна за другой сгорали в жестоких боях. И было что-то фатальное, самоубийственное и вместе с тем отчаянное, поражавшее даже видавшего виды врага в той яростной решимости, с какой они встречали свою смерть.
Все отчетливее сквозь победные реляции с фронта и кадры пропагандистского киножурнала «Die Deutsche Wochenschau» стала проглядывать тревога, растерянность и зловещее предчувствие, связанное с непостижимостью этой богом проклятой страны и упорством населяющих ее варваров, не желающих признать себя побежденными. Все чаще немецким генералам приходилось констатировать: русские всюду сражаются до последнего человека. Первый серьезный противник.
Впрочем, тогда еще мало кто сомневался в непобедимости вермахта и разящей силе его меча. Геббельсовская пропаганда утверждала: каждый воин Третьего рейха стоит двадцати польских и десятка русских солдат. И лишь единицы – из тех, кто достаточно долго пробыл на Восточном фронте – постепенно начинали постигать устрашающий парадокс, который порождала эта война: немецкий солдат, безусловно, лучший в мире. Русский, конечно, не так хорош, но он лучше лучшего, поскольку на его стороне – победа. И прольются еще реки крови, и многие немцы не доживут до полного поражения, а русские до окончательной победы, прежде чем оставшиеся в живых примут это как данность…
До гибели 33-й армии и ее легендарного командарма генерала Ефремова в вяземском «мешке» оставалось чуть более месяца. До Харьковского «котла» и разгрома Крымского фронта – два месяца. До уничтожения 2-й ударной армии под Любанью и пленения ее командующего генерала Власова – три месяца.
Тем удивительнее, невообразимее было то, что происходило на Северо-Западном фронте. Здесь в окружение попал II корпус графа Вальтера фон Брокдорф-Аллефельдта – порядка ста тысяч солдат и офицеров 16-й армии генерала Эрнста Буша.
Вся эта вооруженная орава, запертая в лесах и болотах Новгородской области между озером Ильмень и Валдайской возвышенностью, снабжалась оружием, боеприпасами и провизией военно-транспортной авиацией люфтваффе. Организация первого в истории войн «воздушного моста» фактически спасла от неминуемого разгрома шесть дивизий, увязших на плацдарме, который Гитлер высокопарно называл «Крепостью Демянском» или «пистолетом, приставленным к сердцу России».
С течением времени «графство», как окрестили занимаемую территорию находящиеся в демянском «котле» гитлеровцы, превратилось в «маленький Верден». Его удержание стоило слишком дорого и, вопреки уверениям фюрера, было стратегически неоправданно. За 17 месяцев нескончаемых боев группа армий «Север» только убитыми потеряла здесь столько же людей, сколько насчитывала группировка генерала Брокдорф-Аллефельдта на момент окружения. Но самый тяжелый урон был нанесен транспортному флоту Германии, потерявшему от трети до половины своих самолетов. Неповоротливые, тяжелобрюхие юнкерсы, прозванные немцами «тетушками Ю», регулярно сбивались нашими юркими «ишачками» – истребителями И-16 и наземными противовоздушными средствами. Впоследствии это сыграло роковую роль в Сталинградской битве – Геринг так и не смог создать полноценный «воздушный мост» для снабжения попавшей в окружение 6-й армии Паулюса, что в значительной степени предопределило ее последующую судьбу.
