Вдруг над самым его ухом кто-то громко и отчетливо произнес:

– Отпусти ты меня, сынок, не могу я больше…

–Ты что, бабка?

– Нету сил моих…

– Нельзя! Мне тебя еще через дорогу перевести надо!

– Сил моих нету… Немцы…

Садовский приподнял голову и прислушался. Звук доносился из розетки. Очевидно, в соседнем номере кто-то на полную дурь включил телевизор.

– Немцы, как жить дальше?

– Как, как? Каком кверху!

Садовский встал, вышел в коридор и постучался в номер, в котором проживали тугоухие постояльцы.

– Бабка, ты где? Дорога есть, теперь бабки нету.

– А зачем нужна дорога, если через нее нельзя перевести бабку? – доносилось из-за двери.

Не дождавшись ответа, он вошел и тут же услышал запоздалое приглашение:

– Проходи, уважаемый!

– Сам-то я в дверной проем пройду. А вот мое эго…

За столом сидели двое – мужчина постарше и мужчина помоложе, оба в затасканном, как у Садовского, камуфляже. На столе стояла бутыль без опознавательных знаков и акцизной марки и был разбросан всякий мусор – хлебные корки, рыбьи плавники, шелуха от семечек.

– Мы тут отдыхаем, – пояснил тот, что был постарше. Он был похож на притворяющегося интеллигентом нагловатого очкарика. Очень распространенный тип, особенно среди владельцев личного автотранспорта в средней ценовой категории. На его простом лице – глаза чуть навыкате, щеки студнем, подбородок внахлест – заметно выделялся прекрасно вылепленный римский нос времен упадка империи. Несмотря на позднее вторжение непрошенного гостя лицо это не выражало ни настороженности, ни недовольства – напротив, светилось радушием, душевностью и пьяной добротой.

– Вы не могли бы приглушить звук вашего телевизора?

– Мешает спать? – искренне удивился хозяин номера.

– Нет, просто я не разделяю точку зрения режиссера. И сценариста. А также того немца, который посоветовал нам жить каком кверху…

– Аналогично!

– А еще мне жаль бабушку. Совсем она заплутала по жизни. И во времени…

– В общем, как и все мы… В России у честного человека три исхода: погибнуть на войне, сгинуть в тюряге или спиться. Поверь, я знаю, о чем говорю… Я – Петрович. А это Гена…

Тот, что был помоложе – худощавый парень лет тридцати, внешне обычный заводской работяга или сантехник – кивнул, соглашаясь со всем вышесказанным. В каждой компании есть такой Гена – человек, к которому апеллируют. Он всю дорогу молчит и ничем не обнаруживает своего присутствия; ест как все, пьет как все, держится с достоинством, а когда надо вставить пару веских слов – вставляет. В общем, время от времени поддерживает разговор или принимает чью-либо сторону. Поэтому без него не начинают…

– Михалыч.

– Выпьешь, Михалыч?

– В моем организме и без того выпала годовая норма алкогольных осадков. Но посидеть посижу. За компанию. И даже, пожалуй, выпью.

Разлив по кругу в граненые стаканы, Петрович коротко сказал: «Ну, будем».

– Надолго в здешние края? И в целом… Выражаясь фигурально. Что, так сказать, дальше планируешь? – выпив и вдумчиво, не торопясь закусив, спросил он.

Действительно, что? Планирование бывает краткосрочным и долгосрочным. В ближайшей перспективе Садовский рассчитывал встретиться с дедом. Не буквально, конечно. А потом с чистой совестью спиться. Как офицер запаса, в активе которого две войны и несколько локальных конфликтов, тяжелое ранение, неудавшаяся карьера, распад Советского Союза и семьи он имел на это безоговорочное право.

– Пустыня, – ответил он.

– Да, Пустыня, – согласился Петрович. – И мы туда же… Всякий честный человек, я тебе скажу, должен побывать в Пустыне.

– А ты – честный? – спросил, перекрывая шум телевизора, Садовский.

Петрович не удивился вопросу.

– А за что меня, по-твоему, из ментовки выгнали? За это самое… Кому нужны непродажные опера? – с готовностью ответил он.

– Давай за тебя.

– Давай! А потом за тебя.

После очередного стакана Петрович неожиданно загоревал.

– Куда страна катится!.. Ничего русского в ней не осталось. Что здесь будет лет через сто, двести, пятьсот?

– Будем мы у себя в России неграми с раскосыми глазами… – предположил Садовский, вспомнив афророссиянина, виденного им в ресторане.

– Вот-вот! Ну настроим мы домов, а кто в них будет жить? Загромоздим все стадионами, а кто будет заниматься спортом? На каждом холме поставим церковь, а кто в наши храмы ходить будет? «Русский крест» еще никто не отменял… Где Русь изначальная? Ничего не осталось. Почти ничего. Хватаем отовсюду все что ни попадя… И тащим в рот всякую гадость, как дитя неразумное. За свое не держимся. Все комплексуем по поводу и без повода. Хватит комплексовать! Давайте делать то, что у нас хорошо получается – танки, ракеты, боевые самолеты и атомные ледоколы, давайте играть на баяне и балалайке, танцевать балет и исполнять симфоническую музыку, давайте лучше всех играть в хоккей и драться на ринге, давайте создадим, наконец, я не знаю – черти знает что, и пусть все наши недруги заткнутся и подохнут от зависти, а наши друзья проникнуться гордостью за нас. А футбол, автомобили и парфюм оставим англичанам, немцам и прочим французам, не говоря уже об американцах. Вот я сам из Мурманска, Гена из Петрозаводска. Уже лет двадцать, как в Питере. И что?

– Что? – спросил Садовский, холодея сердцем.

– Город не узнать. Вроде бы все как стояло, так и стоит. Петропавловская крепость, Зимний… Но дух-то уже не тот. Повсюду какие-то грузинские рестораны, чайханы с чебуречными… Шаурма, халяль… Тьфу… Толпы туристов и приезжих из южных республик. И я тут подумал: что за орда завоевала детище Петра? Кто превратил его в филиал халифата? И что будет дальше, если русские не будут государствообразующим народом? Россия развалится так же, как орда – вот что будет! И только мы можем сохранить ее от распада!

– От гибельных трансформаций, – вдруг вставил Гена.

– Поэтому русских должно быть много. И они должны оставаться хозяевами на своей земле! Должны оставаться русскими!

Голос его уже гремел, заставляя жалобно дребезжать стаканы на стеклянном подносе.

– Но что значит – оставаться русскими?

Садовский и себе часто задавал этот вопрос.

Подняв указательный палец к потолку, Петрович пробормотал:

– А вот это… Черт… И все-таки ухлебность этого юрченя нашатывает… Наливай!

– Кому сто грамм, а кому и стоп-кран! – возразил Садовский, отодвигая бутылку.

– Щас как упрусь бивнями в пол! – пригрозил Петрович и почти исполнил свою угрозу. Качнувшись маятником, он вернулся на место. Садовский хотел его поддержать, но промахнулся и чуть не сбил с тумбочки настольную лампу с зеленым абажуром.

Абажур ехидно хихикнул и прижался к стенке.

– Спекся старшой … – прогудел Гена как будто со дна колодца.

– В общем, он ответил на мой вопрос.

Садовский не помнил, как вернулся к себе в номер. Гостиница уже спала. Лишь где-то этажом ниже пронзительно вскрикивала в любовном экстазе какая-то женщина. В постели она называла все вещи своими именами, а имена у них были сплошь нецензурные. По-видимому, это заводило ее партнера.

Кажется, это была Аля. Значит, она все-таки нашла своего принца…

Бывают дни, когда невольно начинаешь верить, что десять дней могут потрясти мир, три дня изменить твою судьбу, а одно мгновение – создать или уничтожить Вселенную. И самое верное лекарство от головной боли – трепанация черепа, а лучший дежистив – огуречный рассол…

Садовский проснулся после полудня, как от разрыва близко упавшего снаряда и понял, что нет у него завтрашнего дня, нет будущего. Нет и не может быть. Есть только бесконечно длящееся настоящее, вечно ускользающее сейчас, в котором все его богатство – усталость, и вся его мудрость – смирение. И чем он наполнит свое настоящее, то и будет тем, что принято называть будущим.

Первое, что он сделал – наведался в номер к Петровичу, чтобы оценить степень его жизнеспособности. Но как выяснилось, вся его команда, включая Алю и Юлю, съехала еще утром.