Но казах, выпрямившись, как в строю, неумело вытянув руки по швам, молчал, глядя своими черными глазами на полковника.
Очнувшийся в это мгновение Аркадий Скуратов, устремив дикий, хмельной взгляд на казаха, вдруг сказал:
— Ага. Вот кому с удовольствием я дам в морду!
— Что случилось на заимке? Что ты молчишь, дурак, отвечай!— прикрикнул на казаха полковник.
— Косяк лошадей угнали,— вымолвил наконец казах.
— Кто угнал?
— Не знаю. Барымтачи, полковник,— ответил казах.
— Ага. Барымтачи, говоришь. Твои тамыры? Твои сородичи? Правильно?— спросил притворно спокойным голосом Аркадий Скуратов. И он, стремительно поднявшись со стула, вдруг бросился на казаха и со всего размаха ударил его.
Глухо охнув, казах покачнулся, но устоял на ногах. Тогда Скуратов вновь размахнулся, норовя ударить его вторично. Но в это время вскочивший с кресла есаул Стрепетов ловко перехватил на лету руку молодого Скуратова и властным жестом отстранил его от казаха.
Произошло минутное замешательство. Все притихли. Старый Скуратов судорожно передернул плечами. Он брезгливо отшвырнул наотмашь скомканную салфетку и застегнул китель на все пуговицы. Замерли, повскакав со стульев, и все гости. Оба офицера стояли теперь друг против друга в таких позах, точно они ждали чьей-то команды, чтобы броситься друг на друга. Спекшиеся, ребячески припухшие губы есаула Стрепетова были полуоткрыты и слегка искривлены гримасой не то страдания, не то негодования. Не спуская своих больших, чуть косивших от гневной решимости глаз с молодого Скуратова, Алексей Алексеевич негромко сказал:
— Вы это бросьте. Я не позволю этого! Бледное, одутловатое лицо Аркадия Скуратова нервно перекосилось.
— Ах, вот как?! Надежный защитник, вижу, нашелся у степных номадов. Браво, браво, есаул!— сказал он с усмешкой.
— Я никогда не дам в обиду простых смертных людей, кем бы они там ни были — русские или киргизы,— с вызывающей твердостью проговорил Стрепетов.
— Подобная филантропия не делает чести армейскому офицеру.
— Стало быть, разные у нас с вами понятия об офицерской чести, сударь!
— Да-а… При таких разговорчиках я бы на месте высшего воинского начальства тебе, есаул, не только сотни, но и казачьего взвода не доверил.
— Зато мне мои казаки доверяют, и я горжусь этим,— с достоинством отпарировал Стрепетов.
— С нижними чинами заигрываешь?
— Не заигрываю — уважаю в рядовом казаке человека.
— Ясно. Отца-командира из себя корчишь!
— Я не балаганный актер. Не забывайтесь, сотник!
— Юпитер, ты сердишься?.. А между тем это ведь в твоей, кажется, сотне, коей ты командовал в Верном, пятеро казаков под полевой суд угодили?
— Так точно. Было такое. Но я и сейчас на своем стою. То были лучшие мои казаки. Вся их вина в том, что они научились думать…
— Горе будет Российской империи, есаул, если наше казачье войско научится думать!
— А я, впрочем, уверен, что дело к этому и идет, голубчик.
— То есть к чему? Договаривай.
— Я уже сказал, к чему…
Между тем полковник, быстро оценив обстановку, прикрикнул на драбанта:
— А ты что, старый дурак, глаза вылупил? Уведи этого подлеца отсюда вон. В завозню его. Под замок. А там — разберемся!..
И Авдеич, вытолкнув с террасы казаха, осторожно прикрыл за собою дверь.
Тогда, придя наконец в себя, старый Скуратов, деланно улыбаясь племяннику, проговорил:
— Ну, бросьте, бросьте, господа офицеры. Не хватало еще, чтобы вы у меня подрались здесь из-за этого печенега… Прошу, господа, к столу. Пир еще не закончен. И вообще все это пустяки. Никуда мои лошади от меня не уйдут. Угнали один табун, возвратят — два. Стоит ли из-за таких пустяков волноваться?— философски заключил старый полковник. И он широким и властным жестом пригласил растерянных гостей к столу.
Все присутствующие, покорно повинуясь жесту хозяина, снова заняли за столом свои места. Полковник налил трясущимися руками бокал вина, предложил тост за здоровье всех присутствующих и выпил свое вино с закрытыми глазами, как пьют отраву — жадными, порывистыми, злыми глотками.
Выпив вино, хозяин и гости сделали вид, что никто из них не заметил исчезновения есаула Стрепетова. Но разговор за столом уже не клеился. Заведенный вновь граммофон охрип, и звуки бравурного марша, вырывавшиеся из оранжевой трубы, теперь уже никого не трогали и не волновали…
А глубокой ночью, когда порядком подвыпивший станичный атаман Архип Муганцев воротился на тройке саврасых в станицу, его встретил около правления школьный попечитель Корней Ватутин.
— Беда, восподин атаман!
— Што опять за новости?!— с тревогой спросил Муганцев, на мгновенье трезвея.
— Разбой, ваше благородие.
— Снова киргизы?
— Так точно. Сено жгут в степи. Одного их джигита скрутили. В крепость доставили. Што прикажете делать с ним?
— Ага. Одного скрутили? Вот и отлично. Запереть подлеца в амбар. Да бить у меня с умом, чтобы никаких следов не оставить. Понятно?
— Так точно. Все ясно,— ответил атаману попечитель. И он, лихо козырнув Муганцеву, побежал выполнять наказ атамана.
Верстах в трех от станицы, на берегу большого горько-соленого озера, стояли, горбясь почерневшими крышами, корпуса салотопенного завода. Осенью 1913 года на станичном базаре скоропостижно скончался дряхлый хозяин завода — немец Альфред Гаутман. Скоро его доверенный, тучный и несловоохотливый Фриц Гарнер, бесследно скрылся со старшей дочерью покойного заво-довладельца, уродливой, высокой и плоской Эльзой. А глухая вдова заводчика продала за баснословно дешевую цену полуразрушенное предприятие курганскому мещанину с двойной фамилией — Хлызов-Мальцев. Об этой сделке в станице ходили самые разноречивые толки. Одни утверждали, что бежавшая с доверенным Эльза похитила тридцать тысяч отцовского капитала и на такую же приблизительно сумму ценных бумаг, а родного отца отравила эссенцией. Другие уверяли, что немцы занимались шпионажем, получили волчьи билеты, а полусумасшедшую старуху заставили подписать купчую под дулом револьвера. Новый владелец завода станицу не интересовал. Но скоро к нему привыкли, и станичники мало-помалу начали принимать на сходках Венедикта Павловича как станичного старожила. Новый хозяин полукустарного завода оказался более предприимчивым и деловым человеком, чем немец. Вскоре завод, не дававший больших прибылей, был перестроен Хлызовым-Мальцевым на большую вальцовую мельницу со слесарными мастерскими. Венедикт Павлович выписал откуда-то из Центральной России пятерых слесарей и механиков. Один из этих рабочих, резко отличавшийся от товарищей своей неуклюжей, медвежьей походкой, сразу же получил у станичников странное прозвище «Салкын». В станице скоро узнали, что Салкын — мастер на все руки. И казаки валом валили к нему, испытывая большую нужду в ремонте сенокосилок, сеялок, самосбросов и другого сельскохозяйственного инвентаря.
Спустя некоторое время в станице прошел слух, что Салкын переоборудовал на мельнице топку, благодаря чему мощный мельничный двигатель будет теперь работать не на нефти, а на навозе.
В один из воскресных дней владелец мельницы Венедикт Павлович Хлызов-Мальцев, явившись на сходку в станицу, торжественно объявил:
— Господа станичники! Вы имеете полную возможность разбогатеть. Покупаю у вас навоз — по пятаку воз.
Казаки, удивленные и обрадованные легкой наживой, тут же, сбросившись по гривне, выпили на радостях ведро водки. Затем, окружив Венедикта Павловича, они долго качали его, кричали «ура» и лезли к нему спьяна целоваться.
Егор Павлович Бушуев, вернувшись с этой сходки домой подвыпившим, собрал всю свою семью и, прослезившись от умиления, объявил:
— Назьмом торговать, сынки, начинам. Вот до чего додумались умные люди. А все — Салкын. Голова! Золотые руки!
А на другой день, чуть свет, потянулись на мельницу из станицы вереницы телег и бричек, груженных навозом. Возили навоз и Бушуевы. Поправившийся от легкого ранения Яков работал с особым воодушевлением,; за четверых, быстро нагружая навозом бричку за бричкой. С увлечением работал и Федор.
