Станичники сбежались на тревожный зов колокола. Одни прискакали на крепостную площадь верхами, другие явились пешими. Одни были в полной форме, другие — в опорках на босу ногу и полосатых нательных подштанниках,— видать, были подняты набатом с постели. Ходуном заходила и, точно озеро в бурю, загудела большая площадь.
Рослый седобородый атаман, взойдя на церковную паперть, постучав булавой, призвал собравшихся к тишине и порядку.
Казаки замерли, как в строю. И атаман, выдержав паузу, глухим и торжественным голосом произнес:
— Господа станишники и госпожи бабы! Случилось неслыханное. Азиаты капали на казаков и ранили старшего сына Егора Бушуева — потомственного казака линейного Сибирского войска. Что вы скажете на это мне, братцы?! А я лично думаю так, что пробил наш час. Настала пора проучить нам как следует эту степную сволочь. Правильно, господа станишники и госпожи бабы?
Атаман умолк. И казаки гаркнули хором, что было мочи:
— Правильно судите, восподин атаман!
— Правильно. Пробил час!
— Давно пора рассчитаться нам с Киргизией звонкой монетой.
— Дай только команду, восподин станичный… Мы в один секунд всех служилых сынов на стремена поставим…
— Не впервой нам соборовать степных конокрадов… Когда наконец на площади установилась относительная тишина, атаман, снова постучав булавой, сказал:
— Я сегодня же в ночь снесусь с атаманом второго военного отдела их высокоблагородием полковником Саранским и доложу ему о случившемся. А пока мой приказ таков: всем казакам, подлежащим отправке в полк, привести себя и своих строевых коней в полную готовность. Я уверен, господа станичники, что атаман отдела разрешит нам выслать в степь для усмирения бунтовщиков вооруженную конную сотню.
— Это уж как пить дать — разрешит!— крикнул Егор Павлович Бушуев.
— Правильно. Их высокоблагородие понимают, што с киргизами делать…
— Известно што. Мы пороть азиатов плетями ишо, слава богу, не разучились…
— Так точно. Постоять за честь линейного войска сумеем…
— Тут одной конной сотней не отыграешься. Полк выставить надо против азиатов, господа старики!— крикнул фон-барон Пикушкин.
— Слишком много чести для дикой орды — полком выступать. Полагаю, господа станичники, хватит для них и одной лихой сотни,— возразил атаман под одобрительный рев большинства станичников.
Распорядившись привести в боевую готовность сотню молодых казаков, атаман приказал станичникам разойтись. И площадь вскоре опустела.
Притихший народ разбрелся по домам. Над окутанной мглою крепостью нависла гнетущая тишина. Не слышно было в этот вечер ни девичьих песен, ни лихих переборов двухрядной гармоники Трошки Ханаева, ни озорного ребячьего пересвиста. Станица затихла, насторожилась, точно прислушиваясь к таинственному тревожному безмолвию окрестной степи.
Тихо было в этот темный, душный вечер и в доме Бушуевых. Перевязанный станичным фельдшером Яков лежал неподвижно на широкой старинной софе и тупо смотрел в потолок. А рядом с ним так же неподвижно и молча сидела жена его Варвара, смуглолицая и не по-бабьи тонкая станом.
Егор Павлович Бушуев пил в кухне чай, исподлобья поглядывая на сидевшего против него Федора. Тут же за столом сидела, разливая чай, молчаливая и строгая лицом старуха Егора Павловича Агафьевна. Чаепитие проходило при тягостном безмолвии. Наконец, опорожнив пятую чашку густого и крепкого, как смола, чаю, Егор Павлович тщательно вытер багровое, потное лицо полотенцем и, не глядя ни на кого, сказал:
— Не иначе — завтра в поход отправляться придется…
— Это кому же?— глухо спросил Федор.
— Полагаю, не нам, старикам… Найдутся в станице усмирители бунтовщиков и помоложе нашего брата.
— Это каких же бунтовщиков?— спросил Федор, впервые за вечер подняв на отца глаза.
С удивлением взглянув на сына, старик ответил ему вопросом:
— А ты што же, сынок, не знаешь?
— Не пойму, тятя.
— Вот как?!— продолжал старик.— С каких это пор стал ты у нас такой непонятливый? Слава богу, в полк нынче идешь. Пора бы иметь тебе кое-какие понятия.
— Я не пойму, при чем тут бунтовщики?— сказал, тяжело вздохнув, Федор.
— Здравствуйте, я вас не узнал!— насмешливо воскликнул старик.— А братеника твоего кто на тот свет чуть было не отправил? Не бунтовщики? Не кыргызы?!
— Сами же затеяли, кого же винить тут?..
— Слава богу, договорились. Азиаты среди белого дня казаков вырезать начали, а он виноватого потерял!— воскликнула, всплеснув руками, молчавшая до сего Агафьевна.
— Ну, это ишо не резня — понпушки…
— А ты что же, хочешь, чтобы они, подлецы, поголовно все наше войско вырезали?!— сорвавшимся голосом проговорил Егор Павлович.
— Я к тому говорю, что рана-то у брата шутейная. А вот джигита-то Пашка Сучок с одного маху шкворнем ухайдакал. За что убил человека — не знаю.
— А я знаю!— крикнул, стремительно поднявшись из-за стола, старик.
— За что же?— спросил Федор, посмотрев в упор на • отца.
— За то самое… Туда этому кыргызу и дорога… И не тебе об этом судить, как да за что,— отрезал поперхнувшимся от злобы голосом Егор Павлович. Вплотную приблизившись к сыну, он добавил:— Ты вот что, придержи язык за зубами. Рановато начал в этих делах лишнее кумекать. Не забывай, тебе в полк уходить. Приказ станичного атамана слышал?
— Не глухой. Слышал.
— А коли слышал, то смотри у меня в оба. Я стра-миться из-за тебя перед обществом не хочу. Сегодня же в ночь приведи из табуна жеребца и приготовь полную амуницию к походу.
— Хорош поход — с пастухами сражаться!— криво усмехнулся Федор.
Но старик или не расслышал язвительных слов сына, или сделал вид, что не слышал. И, давая понять Федору, что разговор окончен, он поспешно вышел из кухни, хлопнув дверью так, что заговорили на столе чайные чашки и тонко и жалобно задребезжало в оконных рамах стекло.
Оставшись наедине с сыном, Агафьевна долго скорбно вздыхала и вдруг, прослезившись, вполголоса начала уговаривать Федора:
— Опомнись, сынок. Подумай, што ты говоришь… Не наводи, ради Христа, на грех старика. Богом прошу. Не куражься. Али забыл ты, кто ты такой? Али ты не казак? Али ты не станишник?!
Федор сидел поникнув, не отвечая на увещевательные речи матери. Нехорошо у него было на душе: тревожно, пусто и холодно. Но ласковый и проникновенный голос матери тронул его, и он, ощутив в себе прилив нежности и жалости к матери, порывисто обнял ее хрупкие старческие плечи и поцеловал заиндевевший сединой висок.
Появившийся в это время в дверях сынишка Якова Тараска, возбужденно блестя глазами, спросил:
— Дядя Федя, а ты клинок точить будешь?
— Это зачем?
— Как зачем?— удивился Тараска.— Скоро поход. Все казаки клинки точат. Твой наряд дядя Митя Неклюдов, который в полк с тобой вместе пойдет, и клинок наточил, и стремена кирпичом начистил. Я сам видел. Красота посмотреть, какие стремена,— как зеркало!
— Ну, если Митя Неклюдов стремена начистил, то и нам с тобой, Тараска, придется за это дело взяться,— проговорил притворно озабоченным тоном Федор. Взяв за руку племянника, он привлек его к себе и нежно погладил рукой по светлым и мягким, как пух, волосам.
Тараска, прижавшись горячим и хрупким телом к большой плотной фигуре Федора, шепнул ему на ухо:
— Возьми меня с собой, дядя Федя…
— Это куда же?
— В поход.
— Ну нет, погодишь. Рановато тебе думать о таких походах,— сказал, тяжело вздохнув, Федор.— А вот стремена надо почистить. Тут ты мне первый помощник… Тащи-ка сюда каленый кирпич, и давай приниматься за дело…
— А клинки тоже будем точить?
— Клинок? Нет, клинка мы точить, пожалуй, пока не будем…— многозначительно улыбнувшись, сказал Федор.
Варвара, несмотря на уверения фельдшера, что ранение у Якова не опасно, двое суток просидела возле него. Она не оставляла мужа ни на минуту, беспрестанно заботливо укрывала его, поправляла подушки, поила яблочным взваром. И уговоры Агафьевны прилечь на часок-другой вздремнуть только сердили ее. Варваре казалось, что, стоит ей отлучиться ненадолго от Якова, с ним случится какая-либо новая непоправимая беда.
