– Оставьте! – Анна Кузьминична отталкивает стакан. – Таким нервным место в Лефортове, а не на советской сцене! Будь моя воля, я бы их…

– Анна Кузьминична, – просит с дивана Юрий Михайлович, – соедините меня с Николаем Андреичем! А вы, Петр Егорыч, соберите труппу на последний разговор…

В репетиционном зале – звенящая тишина. Тишина, чреватая взрывом. Юрий Михайлович говорит внятно и раздельно, проверяя доходчивость сказанного внушительными паузами, – точно швыряет камешки с обрыва, всякий раз терпеливо дожидаясь, когда снизу донесется глухой стук…

– Я хотел бы довести до вашего сведения, что руководящие инстанции, получившие подробную информацию о ненормальной ситуации, создавшейся в вашем коллективе, настаивают на немедленном расформировании труппы. В ближайшие дни в театре будет работать специальная комиссия из представителей партийных и советских органов совместно с представителями общественности, которая все тщательно взвесит и разберется в безобразиях, которые здесь происходят…

Юрий Михайлович встает из-за стола, давая понять, что обсуждать сказанное не входит в его намерения. Он знает, что речь его произвела на аудиторию самое сильное впечатление и возможные прения могут это впечатление ослабить. Но он не знает, что последняя точка в сегодняшнем разговоре будет поставлена не им…

– Простите! – звонким голосом говорит Левушка. – Но прежде чем вы и ваши коллеги покинете этот дом, мы тоже хотели бы довести до вашего сведения кое-что. В знак протеста против незаконных и антигуманных действий руководства по отношению к нашему коллективу мы объявляем голодовку!..

– Что они объявляют? – переспросила Анна Кузьминична, не умея сразу переварить пугающий смысл услышанного.

– Голодовку! – Юрий Михайлович сверлит Левушку немигающим взглядом, как факир, внезапно разучившийся заклинать кобру.

– Наши требования! – продолжает Левушка. – Первое. Немедленно аннулировать приказ об увольнении актеров. Второе. Восстановить в репертуаре все спектакли Рябинина. И наконец, третье. Вернуть Рябинину советское гражданство и должность художественного руководителя театра. Пока эти требования не будут выполнены, мы прекращаем с вами всякие переговоры. В ответ на возможные попытки остановить голодовку силой мы вынуждены будем прибегнуть к самосожжению.

– К чему прибегнуть? – снова не врубается Анна Кузьминична. Видимо, слово «самосожжение» кажется ей некоей литературной метафорой.

– К самосожжению! – раздраженно отвечает Юрий Михайлович. Похоже, он и сам не может до конца поверить в серьезность всего происходящего.

– Что же касается лично вас и вашей компании, то мы предлагаем вам в течение пятнадцати минут покинуть помещение театра. – Левушка смотрит на часы. – Сейчас в подвале находятся трое наших товарищей. У них есть пакля, газеты и канистра с бензином. Если через пятнадцать минут вы еще будете находиться в этом здании, они, не дожидаясь дополнительного сигнала, совершат акт самосожжения.

– Тоже фокус? – тихо спрашивает Юрий Михайлович. – Как с пленкой?..

– Приглашаю вас лично убедиться в том, что это не выдумка, но не дольше, чем в течение тех же пятнадцати минут.

– Товарищи, – после долгого молчания снова тихо говорит Юрий Михайлович, – вы отдаете себе отчет… Это же политический шантаж… Неужели все в театре поддерживают эту дикую провокацию?

Юрий Михайлович обводит глазами присутствующих. Венецианский карнавал. Лысая гора. Съезд шизофреников. Даже у детей – глаза, как у леших.

– Вас устраивает такой ответ? – после выразительной паузы интересуется Левушка. – Или все-таки хотите посмотреть подвал?

Ситуация преглупейшая… Поддаться на провокацию, потребовать доказательств… Снова стать общим посмешищем…

– В таком случае, – продолжает Левушка, – не смеем вас больше задерживать. Боря!..

Игорь!.. Проводите товарищей… У нас слишком мало времени, – он деловито смотрит на часы.

…Группа «товарищей», эскортируемая стрижеными мальчиками в чехословацких костюмчиках, безмолвно движется по театральному тоннелю в направлении служебного входа…

…А в театре уже происходит нечто невообразимое!.. Актеры тащат театральную мебель… Баррикадируют двери… Заколачивают окна… Рабочие сцены стараются вовсю.

Театральный столяр Кондратьич, красноносый и вечно пьяненький, прилаживает к заколоченной двери леденящий кровь плакат: «Осторожно! Заминировано!»

– Хорошо придумал! – хвастается Кондратьич. – Теперь пусть только сунутся!..

– Что значит «заминировано»? – холодеет Левушка. – Здесь же дети!..

– Да что ты, Левушка! – хохочет столяр. – Это же так, бутафория… Для острастки…

– Тут некого стращать, старик, – строго говорит Левушка. – Стращать надо тех, кто снаружи…

– Тоже правильно, – соглашается огорченный Кондратьич. – Светлая ты голова, Левушка!..

…В театральном фойе собралась вся труппа. Сейчас актеры без грима, и можно впервые рассмотреть их лица. Усталые, землистого цвета, с синими кругами под глазами.

– Хорошенько подумайте, братцы, – взволнованно говорит Левушка. – Те, кто хочет уйти, могут уйти. В первую очередь, конечно, следует увести отсюда детей. Тех, кто считает необходимым остаться здесь, – прошу подойти ко мне!.. Без обид, братцы…

Из толпы выходят Татьяна, Сима, Боря…

– Товарищи! – директор, как обычно, складывает руки умоляющей лодочкой. – У вас у всех есть семьи, родители, дети… Подумайте, если не о себе, так хотя бы о них!..

Из толпы выходит Гордынский.

– Если будет позволено, – тихо говорит он, обращаясь к Левушке, – я бы хотел остаться. Обязуюсь подчиняться общей дисциплине.

– Оставайся! – Левушка пожимает плечами. – Каждый имеет право защищать свою честь. Если, конечно, она у него имеется…

Вслед за Гордынским из толпы выходит Федяева. Потом Андрей Иванович с Эллой Эрнестовной. Немного погодя к ним присоединяются супруги Тюрины. Выходит Гвоздилова.

– Елена Константиновна! – Левушка приятно ошарашен. – Вы хорошо подумали? Ваш выбор может иметь для вас самые серьезные последствия…

– Вы – эгоист, Лева, – усмехается Гвоздилова. – Все норовите героически умереть в одиночку. А другим, между прочим, тоже хочется войти в историю…

Из толпы выпархивают Аллочка и Ниночка, за ними, не выпуская из рук драгоценного патефона, выходит Дрюля.

– Дрюля! – радостно удивляется Тюрин. – Ты-то куда со своим патефоном?.. Ты же вне политики!

– А при чем тут политика? – меланхолически отвечает Дрюля. – Если мир раскололся без моего участия, то надо же мне где-то быть. Так уж лучше с вами.

– Товарищи! – взывает директор. – Еще не поздно остановить эту дурацкую комедию!.. Я уверен, если мы извинимся перед Юрием Михайловичем – нас простят…

Директор продолжает говорить, а из толпы выходят все новые и новые люди. Актеры, бутафоры, осветители, монтировщики…

…Кабинет директора теперь полностью оккупирован актерами. На директорском столе несколько телефонов, и все они в настоящий момент заняты. Из общего гула вырывается голос Федяевой.

– Шурик?.. Ты меня, пожалуйста, не расстраивай, сынок, учи сольфеджио!.. А вот Вера Ивановна говорит, что не учишь! В общем, если не сдашь зачет – про магнитофон забудь!..

– Бардак! – возмущенно вздыхает Тюрина. – Ведь договорились же болтать не более трех минут!.. В любой момент могут позвонить оттуда, – она выразительно тычет пальцем вверх, – а телефон занят!

– Ты за меня не волнуйся! – мурлычет в трубку Аллочка. – Голодовка голодовкой, а с голоду мы тут не помрем! У нас шикарный буфет, бывает даже горячее…

– Что ты плетешь? – настораживается Сима. – Какое тут у нас горячее?.. Мы же эвакуировали буфет! Или ты трескаешь тайком ото всех? Как Лоханкин?

– Я голодаю честно! – обижается Аллочка, прикрыв трубку рукой. – Наравне с коллективом! Просто муж нервничает. Должна же я как-то его успокоить?