— А дождь идет? — возразил я.

— Ну и что ж, что дождь? В снег перейдет да как рубанет на всю катушку — кости захрестят. Было же такое? Было.

Голоса их слышались будто издали.

Не прошло и получаса, как Иван Васильевич снова пробубнил:

— Ужинать-то будем? Я бы не против. Очень даже не против.

— Будем, — ответил Макарыч. — Маленько подождем, может, дождик перестанет.

— Успеем еще, — сказал я. — Ночь-то будет длинная» предлинная — больше шестнадцати часов.

Все вышло пока по-нашему: дробь дождя становилась все тише и тише, и наконец и совсем перестало барабанить.

Мы «распечатались». Холод ворвался в палатку. Дрожко.

Захар Макарыч уже шумел у себя примусом, тоже приоткрыв застежки — у него теперь жарко.

Закусили малость, но чай пили с напором, до второго пота, пока опустел чайник.

И снова «под сургуч».

Ночь была долгая. В такую ночь отчетливо чувству» ешь дыхание зимы. Она где-то рядом и может появиться неожиданно, в любой час, как снег на голову. Точная пословица: более неожиданного, чем первый снег, ничего не может быть в природе. Очень даже просто: встанем утром, а кругом белым-бело.

Но ветер помаленьку утихал.

Притеплившись и съежившись калачиком, я высчитал дни после первого зазимка и пришел к тому же выводу: зима у ворот.

Зима, зима… Постепенно мысли перешли в прошлое.

Осень сейчас в природе. Осень и в моей жизни. Весну свою я помню хорошо — трудная весна. Лето помню. Но… ладно, не надо никаких «но». Все ведь прошло… А осень — вот она… Всю мою жизнь можно назвать просто: жизнь в поле…

…То были совсем не грустные мысли. Наоборот, в ту глубокую и черную осеннюю ночь радовался тому, что понял: я такой же, как Захар Макарыч, Василий Кузьмич, Петр Михайлович и многие колхозники. Пусть хуже их, но с ними на всю жизнь, а моя тень мало заметна для других и вполне соответствует росту.

Услышав, что доцент повернулся в лодке, я спросил:

— Не спится?

— Нет.

— Холодно?

— Нет, согрелся… О чем думаете, Тихон Иванович?

— О прошлом. А ты, Вань, о чем думаешь?

— О будущем.

— И что же там, светлая голова?

— Хорошо!.. А что у вас в прошлом получается?

— И очень и не очень. Все есть.

Захар Макарыч, доселе молчавший, видимо, прислушивался к разговору и внес свою лепту в разрешение этого вопроса:

— Культ-то умер. Да вот… как бы это сказать… культята есть. — Иван Васильевич рассмеялся, я — тоже. Но Захар Макарыч продолжал с напускной обидой: — Чего смеетесь? Не бричка мучает попа, а мучает попа чека. Думаете, культа нету, то и переметовых нету? Ведь это его зацепило боком, он и свалился спервоначалу. А другого, может, не зацепило. Куда его денешь?.. А вы: «Ха-ха!» Тоже мне комики… Куда ты его денешь? Должность-то ему надо давать? Надо. Он без должности захиреет. Он же ничего не умеет делать. А вы: «Ха-ха!»

— Да мы, может быть, с вами согласны, Захар Макарыч, — сказал сквозь смех Иван Васильевич.

— Если так, то это еще ничего, — пробурчал Макарыч. — А то: «Ха-ха!» А чего «ха-ха» — не сразу поймешь. Лет бы двадцать назад дал бы я тебе сгоряча подзатыльник, — только зубки бы щелкнули… А теперь тебя не ущипнешь, Ванятка.

Так за эти двое суток он называл его то Ваняткой, то Иваном Васильевичем, то снова Ваняткой. И все получалось просто.

…А ночь все тянулась и тянулась. Длинная осенняя ночь. И чего только в это время не передумаешь, чего не вспомнишь, о чем только не переговорят охотники, когда ночь не движется, а, кажется, висит черным пологом без конца и без края.

Но как бы там ни было, а в палатках мы надышали тепла, пригрелись и замолкли в ожидании далекого утра.

…С шумом пронеслись над камышами «белопузники»… Снова — они же. Еще раз. Одна и та же стайка кружила в облете над озером, каждый раз прошумев над палатками. Я высунулся наружу.

Захар Макарыч уже стоял на передней лавочке. Видимо боясь разбудить доцента, он полушепотом сказал мне:

— Попали мы, Тихон Иваныч, башкой в развилку.

Не сразу я сообразил, в чем дело.

— Видишь, утка не может сесть?

— Вижу.

— Пощупай за бортом.

За бортом был лед — челноки вмерзли в камышах. Палатка покрылась коркой, и на ней белела изморозь. Под лучом фонаря мы увидели: лед блестел и на озере. Все сковало!

До утра оставалось еще часа два.

— Пожалуй, надо нам, Захар Макарыч, выбиратьсяпока лед не стал толще.

— Пусть поспит, — прошипел он, указав на челнок Ивана Васильевича. — Ночь-то почти не спали…

Так отец, собираясь в поле, жалел и меня — не будил пока. Он сам укладывал на телегу соху, борону, корм, подмазывал колеса дегтем, насыпал семена. И только после этого, когда совсем уже рассветет, расталкивал: «Вставай. Пора ехать. Ишь дрыхнет, как сурок… Вставай, вставай». Помню, как спросонья садишься, бывало, на телегу и некоторое время еще клюешь носом, пока не проснешься совсем уже в пути и. не поймешь, что ласка отца в его напускной строгости.

— Пусть поспит, — согласился я и перешагнул в челнок Захара Макарыча.

Там уселись мы бок к боку, засунули руки в рукава шубеек, опустили лопухи треухов и зашептались:

— Деловой, — говорю, — доцент, а?

— У-у! Этот даст им там… Этот знает, почем фунт лиха, — дыша мне в лицо, соглашался Захар Макарыч.

— Кому же это он даст?

— Коптильщикам.

— Неплохое слово.

— Факт, неплохое… А он не обманет. Кнутиковская закваска… Ишь, как похрапывает.

…………………………………………

— Камыш-то застыл, — говорю.

— Остекленел, бедняга.

…………………………………………

Каждый из нас знал, что мы обходим главное: как выбраться изо льда. Но каждый думал об этом. Это очень трудно! Вот попали!

С рассветом, когда заря вспыхнула и заиграла на льду, мы разбудили доцента. Он вынырнул из палатки заспанный, но бодрый.

— Ой ты! — воскликнул он, глядя на озеро. — Красотища какая! Сказка!

Все было волшебно. Казалось, все вокруг покрыто светлым лаком, отполировано до зеркального блеска и оставлено на долгое хранение до самой весны. Жизнь замерла, все недвижимо.

Осень кончилась.

— Сказка… Будет нам нынче сказка, — заворчал Захар Макарыч, осторожно свертывая палатку, чтобы не поломать мерзлый брезент. — Рыхлей складывайте, — посоветовал он и нам.

После короткого совещания мы наметили «план ледового похода». До русла надо было пробиваться километра два.

Капитаном единогласно назначен товарищ Пушкарь.

Обколоть челноки оказалось не так-то уж трудно: железные рогатки суховилки для этого вполне подходящи. Пробить перед челноком метр-другой уже труднее. Вы-толкнуться из камышей еще труднее. Потом челнок уперся носом в лед — ни с места.

Немало хлопот доставило каждому из нас, чтобы стать друг за другом в одну линию. Труднее всего капитану. Он с размаху разбивал лед, стоя в носу, потом переходил на корму и проталкивался на метр вперед. В двадцати метрах от места ночевки от Захара Макарыча уже валил пар.

Потом к нему из челнока в челнок перешел Иван Васильевич, привязав свой к моему. Теперь разбивал лед Иван Васильевич и перешагивал к корме, а Захар Макарыч проталкивал челн с приподнятым носом (ведь на корме двое). С размаху киль врубался в лед, обламывал его под собой и замирал. Затем все повторялось снова.

Прошло более часа, а мы отъехали какую-то сотню метров. Капитан перестал наезжать килем на необитый лед (лодка будет изодрана в клочья и угроблена окончательно). Поэтому продвигались мы еще медленнее. Мне досталось тащить на буксире челнок Ивана Васильевича с полной нагрузкой, по все-таки это было гораздо легче, чем бить лед.

Между тем небо вновь затянуло низкими, теперь плотными и спокойными облаками. Замелькали снежинки. Надежды на оттепель не было ничуть.

Не сговариваясь, остановились на отдых. Сели, покурили молча. Потом Захар Макарыч совершенно серьезно, видимо прекратив игру в ледовый поход, сказал:

— Вот что, мужики: надо беречь силы. Если замете-лит, то нам тут хана.